Незаметно подкадывается сезон Юных Листьев, пробуждая лесную природу и прибавляя жителям новых хлопот.
С Изнанки возвращаются Грозовой воин Мрачногрив и Ветряной Хмелюшек, а также Речные Ветреный и Горный Перевал.
Горечь Звёзд и Шиповник проводят собрание на Главной Поляне, где обсуждается вопрос с нападением Изнанки. По окончанию собрания верхушки призывают воителей выступить на Остров Советов и дать отпор общему врагу.
Также происходят посвящения.
В племени Теней Зарница становиться воительницей Зарево; Таинственная, Сычушка, Песнь и Молниелап получают новых наставников — Ягеля, Полымя, Зайца и Синицу. Искалеченный Можжевельник переходит в статус Старейшины.
В племени Ветра Стая и Сладянка становятся ученицами Стаей Птиц и Усладой, а их наставниками — Стриж и Лечащий. Хмелюшек, не помнящий своего имени, принят обратно в племя под именем Зеркальный.
Новая предводительница Речного племени Танец в компании Нивяника посещает Лунное Озеро, где пока не получает дара девяти жизней, но становится Звёздный Пляс.
Воители четырёх племён прибывают на Остров Советов и вступают в бой с Изнанкой, где принимают первый удар.
Обновлено: 31.03.24
Погода в игре
Солнце продолжает посылать тепловые процедуры на земли вокруг озера. Снег стремительно тает, создавая на водоёмах опасную ситуацию: вода разливается за берега. Воителям стоит быть осторожнее, чтобы не попасть в бурлящий поток и не утонуть. Среди сухой травы и белых подснежников появляются зелёные ростки, а на ветвях деревьев и кустарников уже виднеются почки. Птицы поют, животным не сидится в норах. В конце дня на чистом небе загорается пламенный закат, после потухания которого на котов всю ночь смотрят яркие звёзды.
Температура: утром +6, днем +13, ночью +7
Сила ветра: мягко дует тёплый ветер
Охота: высокая вероятность успешной охоты весь день
Травы: продолжается период сокодвижения; жёлтые шапочки мать-и-мачехи крепнут и набираются лечебных свойств, появились почки
Переход от пустошей к предгорью смягчает волшебный горный луг. Открытое безлесное пространство закономерно продолжает вересковые холмы, однако склоны, окружающие разноцветье, становятся значительно круче, тропинки – уже, а вершины – привлекательнее. Высокие травы отзываются на каждое движение мягким шелестом. Луг радует лекарей обилием растительности, а внимательным охотникам открывает лазейки местных зверушек. Сбегающий с горных вершин ручеек делится на закрывающем луг склоне на несколько шумных потоков, которые тонкими живительными струйками рассыпаются среди трав и вновь собираются вместе, спеша к озеру общей маленькой речушкой.
Однако стоит подняться выше в горы, и тёмный, почти чёрный туман, сперва вуалью укрывающий глаза, становится всё гуще и гуще. Стоит лишь шагнуть в него, и вернуться сможешь лишь через несколько часов тяжёлых и опасных блужданий. Здесь легко сорваться с крутой тропинки или упасть в ледяной горный ручей. Пройти через туман выше невозможно. ⠀ ⠀ ∴°•⠀Дичь⠀•°∴ мелкие и средние птицы, птичьи гнезда с яйцами (редко) мыши, полевки, кролики (редко) ⠀ ∴°•⠀Травы⠀•°∴ бурачник, вьюнок, золотарник, крестовник, лаванда, мак, мальва, можжевельник, петрушка, ромашка, тимьян, фиалка ⠀ ∴°•⠀Переходы⠀•°∴ пустошь | туманный склон | вход в пещеру с озером
Если бы Мотылек узнал, что Снотворный куда-то прошел, то промолчал бы. Но в голове обязательно бы промелькнуло — придурок — ласково и горько, чтобы обожгло горло. Миша идет вперед, и Лунатик тоже идет вперед, только не в ту сторону, получается, что они играют в догонялки. Как и всю жизнь.
Он не спешит, растягивает шаги, чувствуя, как хрустит снег под лапами, движется осторожно, аккуратно, как на охоте; ступишь не туда — и жертва успеет сбежать. А Мотылек вовсе не настроен сегодня бегать быстро. В планах — молниеносный блицкриг. Лунатик болен, слаб и беспомощен, изнанка проела его червем, выпотрошила и оставила умирать. А Миша просто смотрел, как делал это всегда, как привык, ему было интересно, насколько быстро все это окончится. Что будет дальше.
Было немного больно. И вместе с тем волнительно.
Шаг за шагом. Насколько быстро бы ни полз Снотворный, Мотылек его все равно догонит. Вздернет за шкирку, поставит на лапы, ласково выдохнет февралем в морду. Дыши. Прикосновения со временем перестали быть столь трогательными, как в первые разы, Миша обнаглел, привык, что имеет полное право, касался с нажимом, мягким, слабым, чтобы не напугать. Притворно-непритворно заботливым.
Растянуть ожидание, как жвачку, когда ты уже знаешь, что вышел на след. Смаковать, пока вкус не исчезнет. Только тогда будет вкусно, только тогда — до конца.
Снотворный тупо пялится на кислотно-желтое пятно на снегу. Упирается лапами в землю, чтобы мордой в грязь не упасть, моргает медленно. Он слишком сильно не доверяет своим глазам, потому что за последнюю луну его глазами стал Миша. его легкими его мозгом
Он настолько погружен в бессознательный бред, что с трудом отделяет себя прошлого от себя настоящего, все фильтры потеряны, испачканы и смяты - на Изнанке он отзеркалил столько дерьма, что сам испачкался по уши. он уже не уверен в том, что делал - порой ему снились тела чужаков, как будто бы он кого-то убил - как будто спорил с кем-то.
Миша не видел, не слышал этого - значит, этого не было? Почему-то в резком фокусе оставались только серые глаза с голубо-синими проблесками. Только в их реальности Лунатик не сомневался. Прошлое - то, что было в Сумрачном лагере, казнь Топи и пыльный мальчишка, прижавшийся к нему боком - Морошка и его уроки, которые потом стал вести Морок Звезд, когда его сын бесследно исчез. Снотворный знает, что оно было, но эмоций эти события вызывают мало. Он словно разучился ощущать то, что наполняет картины минувшего. Теперь осталось лишь безумие и горячечный бред.
Шаг за шагом - Лунатик обходит испачканный снег и тащится вперед. Его тело - шарнирная кукла - он не движется согласно своим желанием, им управляют кто-то глупый, должно быть
— Миша
Больше он не может. Падает шелковой лентой в снег, снова смотрит в небо.
там пусто.
жить в твоей голове и любить тебя неоправданно,отчаянно...
Эта дорога кажется бесконечной, но он знает, к кому она ведет, а потому продолжает идти вперед, не отклоняясь ни на шаг. Мише уже становится немного скучно, снег слишком белый, на нём, багровыми пятнами, потрошит себя солнце, трупом уплывая за грань горизонта. Тени совсем скоро расползутся тонкими росчерками, а после — расширятся и поглотят мир.
Лунатик так близко, но так далеко, с ним было забавно на Изнанке, мир тогда казался Мише самым светлым, в то время как чужое сознание шаг за шагом прожирал чумной туман. Иногда он мог видеть его отражение в лихорадочно блестящих глазах. Иногда это бесило, иногда восхищало.
Когда-то Снотворный все вспомнит.
Мотылёк разминает шею, слышит хруст позвонков, он знает этот звук — винтики в голове ломаются с тем же напряжением. Знакомый запах касается чего-то глубже носоглотки, дергает крюк в груди, вызывая болезненное напряжение, еще немного и сердечная жила разорвется. Миша улыбается, пряча оскал в тени, когда наклоняет голову, рассматривая неровную, болезненную вязь следов в снегу.
Наступает лапой, след в след, Лунатика мотает из стороны в сторону — пьяно, грубо, будто его пихают в бок.
Он останавливается, разбирает запахи по ниточкам — болотная жижа, горячка, отпечаток собственной гари, щелочное безумие. Таким и отравиться можно, если только яд не твой. Горло сжимает от восторга, дышать становится легче, морозный воздух опаляет раскрытые легкие, прогревается и вырывается облачком белесого пара. Дрогнувший зрачок, колючие мурашки у позвоночника, теплый жар у ушей; Мотылёк смотрит на следы в немом восхищении.
Снотворный ушел не так далеко, догнать его — дело нескольких минут, но Миша растягивает момент, как жвачку, которая вот-вот порвется и оставит после себя одни лишь тонкие липкие нити. Он просто хочет прочувствовать, вписать в свою память каждое мгновение, каждый легкий шаг.
Миша видит его издалека, замечает момент, когда чужая фигурка замирает и валится в снег, отслеживает беспомощность, почти ест ее, облизывая пальцы. Жирно, сладко, масляно, как пирог с патокой. Как первый вдох — боль, жизнь, слезы.
Последние свои шаги он не помнит — просто оказывается лядом, кладя лапу на чужой лоб, взмокший, горячий, у него, наверное, после этого останутся пятна гари на подушечках. Прикосновение дробит позвоночник, ядом сужает вены, мир вокруг расплывается и гаснет, остаются только болотные глаза с отражением сумеречного неба, гранатовый закат оставляет в них багровые искры. — Снотворный, — мягко, ласково, спокойно; Миша наклоняется, проводя лапой вверх, к ушам. Наглым прикосновением, потому что знает — ему позволено. Шерсть мягкая, вьется у ушей. Прикосновение есть, но все равно не то, нужно на грани мягкой жестокости, тонкого пореза от ножа. Интимно, близко. — Лунатик.
Склоняется, прижимаясь носом к пуху у темных ушей, вдыхает, глубоко, до рези в груди, сердце отчаянно и заполошенно долбится о ребра, выломит, выскочит. У него кружится голова. От восторга.
Пахнет хворью, болью, безумием, и так же как в детстве — смолой и болотной кислинкой. Миша ласково трется, как маленький ручной звереныш после укуса. Ну, прости меня, прости, я (не) хотел делать тебе больно.
Он не может сдержаться, оглаживает до щеки, прикасаясь мягко, когда хочется загнать когти под кожу, чтобы запало солью и металлом, дать понять, что все реально, но лишь прижимается лбом к чужому — заглядывая в глаза, металлом запертой двери в необъятную мутную хвою. — Я здесь. Я нашел тебя, — успокаивающим голосом, так говорят с детьми или смертельно больными. — Теперь все хорошо.
Такое хорошо бывает, когда ты блюешь от алкогольной интоксикации. Такое хорошо, когда теряешь сознание от прилива жара, мягкого и приятного, как морская волна, ласкающая ноги.
Он теряет сознание - на минуту или на целую вечность? - не важно. В мельтешащей темноте видения - обрывки разноцветных тряпиц-образов, только сложить их во что-то понятное и единое не удается. Лунатику мерещатся кровавые разводы на распотрошенном теле, скомканная серая шерсть, стеклянный блеск мертвых глаз.. он не помнит, чье это глаза. Иногда казалось, что Мишины, но Миша был жив - его глаза были целы.
Сумрачный поднимает голову и видит луну над собой, она приближается, становится все больше и ярче - она отражает его, а он впитывает ее свет. На лбу два ожога - горят и свербят, точно что-то просверливает изнутри его череп и пытается наружу вырваться, вытечь черной гнилой жидкостью. Снотворный тихо стонет и хочет дотянуться до серебристого-платинового диска, но он все так же далеко, недосягаемо. а лапы не двигаются тело парализовано
Вокруг бездна белого снега, вылизанного подступающей ночной темнотой. Из каждой щели в земле вырываются испарения - их не видно, но Снотворный знает, что они есть. Он на Изнанке надышался такими однажды - тогда все стало сильно хуже. тогда он стал терять время и себя
Время равняется бесконечности, Лунатик существует в измененном сознании и реальности - хуже, чем Изнаночные происки. Если они вернулись в реальность, то ему очень жаль, ведь в том другом мире у него был шанс забрести куда-то, где все могло вернуться на свои места - осколки драгоценной чашки были бы склеены вновь и не пропускали бы через себя безумие. Но он унес в себе кошмары Изнанки - на внутренней стороне век крошечными металлическими иглами.
Мутным воздухом в легкие втекает чужой запах. Лунатик дергает ухом. Слабо открывает глаза. Луна сменяется знакомым лицом.
Дышать становится чуть легче, и сумрачный поднимает голову. Фокусирует взгляд - должно быть выглядит сейчас пьяным - зеленые глаза блестят болезненно и жарко. — Ты пришел, — выдыхает, мажет по контуру худого тела, по подбородку, переносице - Лунатик привычно не смотрит в глаза, скорее инстинктивно избегает этого.
Миша склоняется над ним, отдает тепло своего тела - Снотворный шумно выдыхает, тянется и обхватывает острые плечи лапами - жадно и больно царапая кожу сухими подушечками лап. Напрягается, приподнимается, чтобы болезненно повиснуть на Мотыльке и уткнуться ему носом в шею - дышит в такт биению сердца.
Осознание, насколько он беспомощен без Миши, душит и кидает в пропасть - Лунатик даже если пытается думать логически, строить цепочки и делать выводы, спотыкается и путается, забывает детали. О каких выводах может идти речь, если порой он даже есть не мог сам, и Мише приходилось вкладывать кусочки мяса ему в рот?
Снотворный смотрит беспомощно и почти жалобно, отрывая нос от чужой шеи, тянется к щеке и прижимается - доверчиво: — мне кажется, я болен, — шепотом, смазано, как несмелый поцелуй, — мне нужно к целителю, — и снова опускает голову на светлое плечо, закрывает глаза.
Мише лучше знать, что делать - Лунатик уверен, что о нем позаботятся.
жить в твоей голове и любить тебя неоправданно,отчаянно...
И правда, как пьяный, после смеси сока и водки, огнем по венам, сумбуром в мысли. Миша захлебывается, безболезненно, с наслаждением. Привычно, как было всегда, непривычно, потому что в этот раз — острее. Это как быть трезвым и чувствовать касание, за которым скрывается градус, по вискам долбит так же сильно.
Лунатик на ощупь — чистый огонь, обжигающий; горячие источники, гейзеры, бурление воды, ядовитые брызги, Мише приятно понимать, ядром земли является он сам, это он до такого довел. Медленно, но верно, без устали, наблюдая, как вырастает пламя по миллиметру. Было в этом что-то завораживающее, манящее, на такое мотыльки летят и сгорают до пепельных ошметков. Морок выбрал ему самое подходящее имя.
— Ты пришел, — будто он мог не. Будто его могло что-то остановить. Если нужно было бы, то он вернулся бы за ним на изнанку, пошел на край света, упал с обрыва и разбился о камни. Миша бы сделал, что угодно, если бы это гарантировало, что они сжиты друг с другом стальными нитями.
С первого взгляда, с общего вздоха, с первого прикосновения; грязь к сумрачному благородству, безумие к беззащитности, зрачками к кривому зеркалу, смотреть запрещается, сломает понимание мира.
Миша не пытается поймать взгляд, он это перерос, этот колючий интерес, переполненный желанием доказать, показать, добиться; он знает, что Лунатик рано или поздно посмотрит сам. И это будет его очередным подарком, обертку которого Мотылек жадно разорвет как вечно голодный до ласки и внимания ребенок.
У них ведь был счет, счет побед, всегда догоняющий, всегда почти ровный. Миша уже забыл счет, потому что это было неважно. Неважно, потому что Снотворный цепляется за него дрожащими прикосновениями, прижимается легким, больным телом, трепещущим, как в предсмертной агонии.
Ему приходится замереть, почти сжаться, удушающий страх перед объятиями почти сошел на нет, почти истончился, но все еще остался. На его смену пришел другой — прикосновением клыков к сонной артерии, он замечательно помнит, как кровь стекала по серебристому подбородку Кромешника. Не так, как по собачьей пасти, у предводителя были матовые глаза, у гончих — блестели. Но страх все равно был одинаковым, мерзким.
Ничто не было мерзотнее страха.
Его Миша ненавидел. Как ненавидел узел в животе, одновременно горячий и холодный, когда Лунатик мягко прижимается сухим носом к его шее. Страх и восторг, желание оттолкнуть и голод, толчок и притяжение.
Снотворный не Кромешник. Миша (не) предатель.
Он просто заботился, как заботилась его мать. Через жестокость, боль, мягкое безумие; в городе всегда был выбор: ты или тебя. Мишу научили всегда выбирать самого себя. Теперь же он выбирает Лунатика, потому что отдал ему все, что имел. Свою преданность, свою боль, свое прошлое.
Свое мягкое шипящее имя.
Ми-иш-ш-а.
Он почти пропускает, когда чужой нос отрывается от мягкого пуха его шеи, когда чужое дыхание перестает оседать радиацией на коже, когда термиты начинают от холода жрать его нервы, оголяя все места, до которых Лунатик дотронулся. Больно, колюще-режущим, кислотой по открытой ране. Жестоко, любовно.
Мотылек перехватывает его взгляд, пришпиливает зрачками, как самую красивую бабочку. Маака — изумруд, болотный, черные прожилки, хрупкость, мягкость, мякоть. Раздавлена.
Он раздавлен. Прикосновением. Взглядом. Такой открытый, как прозрачная вода в озере, видно все искореженное нутро. — Мне кажется, я болен, — тебе не кажется, тебе кажется, не верь себе, верь мне. Обязательно верь только мне. Миша перехватывает чужой вдох губами, и на языке становится колко, и сладко, это как порезаться леденцом, кровь, сахар, боль, — мне нужно к целителю, — горячий нос возвращается на свое законное место, Снотворный не видит, как темнеют у Миши глаза, до грозового, хмурного, сопротивляющегося.
Он ласково утыкается носом в чужое ухо, обжигает ровным дыханием, на выдохе, мягком, спокойном, полная противоположность задыхающемуся Снотворному. Миша не отдаст его целителю, ему все еще мало, мало больного, опасного, дикого, он не хочет обрубать конце изнанки, он не хочет вытравливать, вылечивать дым из оленьих лёгких.
Ещё чуть-чуть. Ещё немного. — Ты просто устал, Лунатик, — Он отрывает себе еще несколько мгновений, прежде чем продолжить их маленькое совместное путешествие, стремительно подходящее к концу. — Это просто влияние изнанки, скоро все пройдёт. Мы выбрались. Мы в безопасности, — выдыхает в чужое ухо, интимно близко, слово «безопасность» щекочет нос, — И мы обязательно найдём наших соплеменников, если они вернулись. Но позже. Тебе нужно отдохнуть. — Если б Миша хотел кого-то найти, ему бы не потребовалось много времени. Но он не хотел. — Ты совсем холодный, замерз? —
Его запах отпечатается на изгибе шеи. Лихорадка, топи, треск огня. Миша врет, его лицо горит от чужих прикосновений, Лунатик — незатухающие угли.
Миша скомкано улыбается, поверх чужой головы, прижимаясь щекой, позволяя Лунатику цепляться за себя, как и должно было быть. Он шел к этому, он хотел этого, он этого добился.
.туманный склон ㅤ ㅤㅤУтёнок нервничает, и Кермек улыбается — бояться нужно, проживёшь дольше, дрожа под кустом — и хрипло смеется. ㅤㅤ— Сына-то? Хмм... — задумчиво поднимает голову ввысь, глядя на темнеющее небо, едва видное под покрывалом тумана. ㅤㅤ— Имя его Космостарсон, да, так его звали. Но чаще называли Старсон, — тут главное в буквах не ошибиться, местами не поменять, другую не заменить, — тот ещё редкостный м-ка-кха, — тут она снова кашляет, орошая снег кровью, в темноте не видную. ㅤㅤ— Да-а, — тянет Кермек, — Старсон, значит-с, наследник... ОНО в его грязных лапах, — она ковыляет, вперёд, смутно чувствуя, что совсем скоро, вот-вот...
Безумие поглощает медленно, как кислые болотные воды - оно не смыкается над головой, не забирает кислород быстро. Оно штопором ввинчивается в мозг, продирается через ткани, оставляя за собой разрывы, рваные черные борозды - до тех участков, где живут эмоции и страхи, все, что представлял из себя Снотворный когда-то. Это удалено из его тела, из его мозга, из его сознания
Ему приходится напрягать память, чтобы вытаскивать из нее образы прошлого - закат и залитую кровью поляну, блеск чужих глаз, дыхание - слишком близко, непозволительно. Лунатик тогда решил и выбрал Мишу - слишком быстро, за секунду, хотя и пытался врать себе, что это не так - но уже тогда он был готов ударить по лицу каждую чистокровную малявку, решившую лаять в сторону пыльного одиночки.
Олененок был готов защищать - но от кого? кто-нибудь, защитите самого олененка
он рассказывал Мише сумрачные сказки и песни, легенды - показывал ему свой мир, полный горьких ягод, дикого меда и мха. Он верил, что Мотылек делает тоже самое - открывает свою душу и дает возможность понять себя. Лунатик уверен, что понимает своего друга.
Касаться друг друга всегда было странно, но в какой-то момент они преодолели эту неправильность. Лунатик не любит касания, как не любит и взгляды - через касания можно узнать слишком многое, перешагнуть какие-то границы, которые перешагивать не хотел. Но только не с Мишей, с ним все иначе. Мишины пальцы привязывают его тонкой проволокой к реальности, не дают оторваться от нее и взмыть в никуда - стягивают, режут кожу, наматывают ее на себя лоскутами - крылья за спиной. Снотворному кажется, что он сейчас может испачкать светлую шерсть - но это лишь мимолетная мысль, на которую он смазано и резко усмехается - как будто Миша недостаточно грязный.
Виски ломит, приходится снова закрыть глаза и дышать тяжело и рвано - Изнанка червем клубится в желудке, расползается по телу.
Снотворный думал, что никогда не был наивен - ему бы открыть глаза шире. Наивность застилала глаза, мутила взгляд - он мог бы догадаться, кто рядом с ним, если бы захотел. Но он сначала не захотел, а потом не смог он не смог из-за отчаянного желания привязать к себе пропахшего бензином, гарью и кровью. hah привязал так, что ни один хирург теперь разъединить не сможет - у них было две иголки и одна стальная, ядом пропитанная нить - они сделали это вместе.
Снотворный выдыхает горячечно, сдвигает лапы Мише на лопатки - у него всегда движения были грубее и резче, никакого изящества и утонченности. Почти неловкий когда-то, сейчас касается привычно и своевольно - неосознанно зеркалит то, как делает это сам Мотылек. Он хочет остаться так, некуда больше идти - если все дороги ведут в бездну и ад, так какая разница? Когда-то он мечтал о будущем и видел его - свет сквозь еловые ветви, тишина болот и Мишин взгляд, который иногда так хочется и не хочется ловить, - то теперь смотреть вперед не получается, реальность смешалась и раскололась, стала похожа на старую свалку металлолома - по серой жести расползается цветами рыжая ржавчина.
Смешиваются - отравленные жидкости - жмутся друг к другу, Лунатик слышит Мишин голос гулко, словно его уши забиты толстым слоем ваты. Конечно, он верит только ему. Никто в его жизни не сделал для него столько, сколько сделал Миша, никто не отдал ему столько сокровищ. Каждое он хранит бережно, но о многих даже не подозревает. Лунатик старательно раз за разом заглядывал в душу Мотылька, блуждал по ее лабиринтам, но двери, в которые так хотелось зайти, оставались пыльными и запертыми, затянутыми столетней паутиной. О прошлом - ничего. Сестра и мать - безымянные, они просто ... были. Они просто умерли. Лунатик спросил лишь однажды, но Миша не ответил - он не осадил сумрачного резкой фразой, напротив - он рассказал о городе, о переулках и влажных темных подвалах. О том, что они с сестрой жили там, а мать заботилась. Мать назвала ему имя отца и отвела на границы.. о том, что стало с сестрой - ни слова. И Лунатик больше не спрашивал никогда.
— А когда? — криво и печально улыбается, отстраняясь. Все еще держится за Мотылька лапами, сжимает - почти больно - смотрит на кончик светлого уха, — когда пройдет? — он и правда чудовищно устал, ощущение, что каждый следующий вдох будет последним, просто потому что сделать еще один уже не хватит сил, — ты прав, я очень... утомился, — и кривится в еще одной усмешке.
Соплеменников? Лунатик слабо мотает головой - то ли "да", то ли "нет" - он давно перестал считать себя частью какого-либо племени. Он разучился говорить с кем-либо, кто не Мотылек. Он почти не помнит их лица
серый бок, вспоротое горло - длинный разрыв от когтей и зубов, кровавые пятна на светлом плече
Снотворный вздрагивает, он готов согласиться, что ему холодно. только ему совсем не -
— Холодный..? — переспрашивает почти жалобно, опускает лапы, оставляя чужую смятую спину в покое, тянется и касается своего лица, — мне кажется, что я горю заживо.
От Миши в него перетекают силы, он как будто бы готов идти дальше - только куда? Непонятно.
— Нужно найти убежище, — глубоко вбирает в легкие холодный воздух и медленно выдыхает. Ему давно совестно, что на Мотылька сваливается столько обязанностей и забота о нем - он обещает, что обязательно отплатит тем же, когда демоны Изнанки покинут его исхудавшее, блеклое тело.
жить в твоей голове и любить тебя неоправданно,отчаянно...
Даже не сразу замечает, что им удалось выбраться из странного тумана. Вертит головой - но вокруг раскинулся горный луг и она никого живого не видит. Если они и есть, то слишком далеко от того места, где оказались Утенок и Мертвая Вода.
Снова вслушивается в старческий голос и мелко вздрагивает. С одной стороны то, что говорит старушка, звучит полнейшим бредом - какие-то непонятные, странные имена, какое-то зловещее ОНО, которое способно уничтожить всех лесных котов.. и почему только лесных? Одиночки же ничем, кроме образа жизни, не отличаются. А когда уничтожаешь всех, сложно контролировать силу удара..
но у Утёнок очень тревожащаяся натура, она не может махнуть лапой на слова своей спутницы. когда та начинает кашлять, девочка бросается к ней ближе: — Вы в порядке!? Вам больно? — встревоженно, сверкая изумрудными влажными глазами.
Но Мертвая Вода уверенно идет вперед, насколько может уверенно идти кошка ее возраста, и Утенок устремляется следом.
— А Вы знаете, где находится этот наследник... или его... чем он там собрался всех уничтожать?
- пустоши -
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀меня больше нет.
не плачь, я точно тебе встречусь безумным эхом бетонных стен ⠀⠀⠀⠀⠀листком сирени ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀дождём весенним
и когда я умру, возьмите моё тело ⠀⠀⠀⠀⠀сожгите его ⠀⠀⠀⠀⠀, вокруг него устроив рейв! ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀дико и оголтело, будто в последний раз ... ⠀⠀⠀⠀⠀... и не вспоминая обо мне
не плачь, я точно тебе встречусь безумным эхом бетонных стен ⠀⠀⠀⠀⠀листком сирени ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀дождём весенним
и когда я умру, возьмите моё тело ⠀⠀⠀⠀⠀сожгите его ⠀⠀⠀⠀⠀, вокруг него устроив рейв! ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀дико и оголтело, будто в последний раз ... ⠀⠀⠀⠀⠀... и не вспоминая обо мне
Понимать Мишу — покорно окунать беззащитные руки в кипящую воду; больно, мерзко, страшно. Уродливо. Корежит.
Вся его жизнь до племени — сплошная грязь, сплошная хмарь, мешанина металла, крови, выворотов суставов; понимай как хочешь, не лезь дальше, чем позволяют заглянуть. Мотылёк иногда просыпался от хруста костей у него в голове, в воздухе пахло мясом и городской гарью, он не хотел открывать дверь, которую дрожащими неловкими пальцами в детстве закрыл. Неплотно, сквозняк всё ещё чувствуется в воздухе, и Миша, как оказалось, не сможет спрятаться от него ни под одним одеялом.
Иногда ему казалось, что он готов показать Лунатику себя — переплетение пустых коридоров, вереница дверей самых разных размеров, вот только Миша знал, что за каждой из дубовых прорезей скрывается затертый металл сейфа, от которого у него не было ключа. Он не хотел их искать по карманов, он надеялся, что они были дырявые, и все, что произошло, останется в том переулке, на тех границах, на той поляне.
Изнанка все съест. И прозрачно-болотные глаза сестры, и светлую шерсть матери, и капли кровь на серебре.
Тогда он будет чистым.
Лунатик жмется, дышит в шею, обвивает руками, будто хочет задушить. Мотылек бы ему позволил, что угодно, любую боль, любую щемящую нежность, прикосновение, взгляд, слово; пока Снотворный был рядом, Мише казалось, что грызущая его нутро чернота растворяется черной акварелью в воде, оставляет после себя только нечитаемую муть. — А когда? — отстраняется. Не отстраняйся, не отстраняйся, неотстраняйсянеотстраняйся. — Когда пройдёт? — никогда, — хочет сказать Миша, — оно никогда не пройдёт. Потому что он закроет дверцу клетки, сожрет ключик- но так нельзя. Так нельзя, — повтором. У Лунатика есть выбор, у Лунатика он должен быть, потому что выбор решает все — остаться или уйти, разорвать зажившие швы или смириться, коснуться смолью шерсти к хрусталю, срастись, как грязь врастает в белые кости. — Ты прав, я очень... утомился, — у Лунатика должен быть выбор. И Миша его ему даст.
Но немного позже.
Отказаться от этого слишком тяжело, отказаться от этого — почти невозможно. Не когда Лунатик под ним прикасается лапами к щеке и смотрит в никуда, потерянный и несчастный. Мише нравится быть его светом, Мише нравится быть его путеводной звездой, удильщиком на глубине сотен метров, где одна дорога — быть съеденным.
Заживо.
Наверное, это страшно, определенно — Миша не может представить, какого Снотворному, но очень хочет. Вспышками, под веками, ярко, сочно, как ягодный сок, стекающий по запястьям — «расскажи мне, что ты чувствуешь, расскажи мне, как ты видишь этот мир». Расскажи мне, какого это — не видеть, не будучи слепым.
Оставь мне еще немного времени. Совсем чуть-чуть. До твоего предательства. Когда ты поймёшь и наведешь дуло пистолета уже на меня, я знаю, что ты выстрелишь. Я знаю, что это не будет холостым. — Нужно найти убежище, — Миша кивает, смазано, легко, выверенно, как делает и все остальное, в каждом движении — застывшие под прицелом мушки.
Миша ничего Лунатику дать не сможет кроме зашитых нитями глаз, но он обязательно предоставит ему шанс уйти. — Я донесу тебя, — уже не трогает, уже — слишком много, Миша больше не может, еще одно прикосновение, и его лапа приклеится к чужой шерсти. — Сможешь залезть на спину?
Миша бы никогда не стал уворачиваться от пули, пущенной Лунатиком. Он бы остался стоять, улыбаясь, потому что эта пуля — его. Словить ее — получить чертову удачу на загробную жизнь. Словить ее и выжить — оставить незаменимый трофей на коже, под кожей, в самом сердце, отдающем металлическим звоном.
Он кивает на собственную расчерченную мрамором спину, запятнанную чужими лапами, прикосновения горят, мягко, сладко, Мише нравится, он хочет ещё больше. Чтобы сердце к сердцу, кровь к крови. — Лунатик, — холодная сталь глаз холодна, как лёд, и так же непрозрачна, пустая оболочка. — Тебе нечего бояться больше, — Лунатик худой, худее, чем был до этого, лихорадка иссушила его, и Мише могло бы быть больно, но испарения забивают туманом его голову. На Изнанке почти не было еды, на Изнанке приходилось вспоминать мантру города — все, что мертво, становится едой.
Все, что живое, — на прицеле.
Мише не жаль, но он знает, что его сердобольный олененок растрескается, если вспомнит. И попытается порезать его самого осколками. А Мотылёк просто не сможет отвести от него взгляда, ни на миг.
Легкие обжигает каждый вдохом, каждый выдох выжимает их, скручивает. Лунатик слышит, как хрипит на каждом глотке кислорода, как сипло выпускает его обратно. это не простуда. это не лечится травами
это лечится пулей
Снотворный не знает, что пистолет давно уже в его руках, нужно только направить дуло в нужную сторону, нужно решить - кто из них остается? оба потому что если уходить - то вместе, если оставаться, то бок о бок
Если Миша даст Лунатику выбор, он не сможет сразу решить, что ему выбрать - но это будет то, что он примерит и на себя тоже потому что в серой стали глаз Мотылька - смысл существования Снотворного. и все это не высказано, не понято, не оформлено в стройные предложения. Оно живет на самых нижних уровнях сознания Снотворного, заперто в каменной литой шкатулке - ни один луч света, ни одна мысль не смогут туда добраться. Лунатик уверен, что доставляет Мише только лишь неприятности, вынуждает его заботиться о себе и он ничего не может дать в замен, кроме себя самого
если Мише нравятся смазанные, суматошные касания и пыльные, редкие, мажущие взгляды - Лунатик даст это он даст что угодно сейчас - но у него не слишком многое имеется
— Знаешь, чего я хочу? — голос тихий, как шелест вечернего ветра в зарослях невесомых трав. Лунатик поднимается и вдруг смотрит Мише в глаза - всего секунду, не больше, а потом утекает взглядом на щеку и дальше - мимо, за горизонт.
Его взгляды за всю их жизнь можно пересчитать по пальцам - Лунатик сначала избегал смотреть в глаза по привычке, потом было весело дразнить Мотылька, потому что по нему слишком заметно было, как хочется ему заглянуть в чужие болотистые глаза, прочитать в них - что? То, что Лунатик покажет. Потом азарт этой игры сошел на нет, привычка смотреть открыто так и не появилась. Ей неоткуда было взяться, для Лунатика взгляды интимнее прикосновений, ведь в глазах отражаются мысли и чувства. Мишины он все равно не видел, и лишний раз раздирать себя калеными когтями из-за этого не было желания. Но иногда, - изредка! - он собственноручно топил себя в океанах спокойной, безмятежной серости, скрывающей нечто, что Лунатик мог угадать лишь по очертаниям.
неясный силуэты догадки домыслы Монстры, бродящие в тумане - видны только их глаза-угли, но и те похожи на отблески светлячковых животов. Лунатик на самом деле слеп, хотя и не лишился глаз.
— Я хочу погулять по твоему музею, — Снотворный не торопится принимать приглашение, если честно он бы с большим удовольствием прошелся бы сам, рядом, прижимаясь боком и плечом к Мотыльку, — хочу увидеть скелеты животных и вещи людей, — сумрачный поднимается на лапы, чуть шатаясь. Хвост слабо виляет по земле, сметая снег, но не поднимается выше, висит, как у бешеной собаки. шерсть кудрится все грубее, точно влажность туманов ее закручивает в пружины
его действительно иссушило безумие - кожа да кости. Там где были мышцы, остались нити жил, перекатывающиеся под кожей стальными веревками кисточки на ушах лишь остались такими же густыми
— Мне... интересно, — выдыхается, задыхается, опускает голову и утыкается макушкой Мише в плечо, — какой вид открывается с того маленького балкона.
Воспоминания вытягиваются из мозга раскаленными щипцами - Лунатик почти плачет. Сухо всхлипывает, слезные железы обжигает толченым перцем - он, наверное, разучился выдавливать из себя настоящие слезы. Мир вокруг воет ему в уши, толкает то в бок, то в грудь, и Снотворный не понимает, когда этому придет конец. Звуки такие громкие, и он не может заглушить их своими мыслями. — хочу пройтись по переулкам.. — совсем тихо, это даже не шепот и не шелест - беззвучное шевеление губ. но Миша умеет читать по губам — по переулкам, которые ты помнишь
по тем, которые прятали его от дождя по тем, которые давали пищу и кров по тем, где можно было найти компанию по тем, где ее разорвали собаки
Лунатик нуждается во всем, в каждом пазле из Мишиного прошлого. Ему тошно от того, что туда дороги нет - он не просил говорить с ним о прошлом так давно, что становится страшно, как же долго он терзал себя. и вот он снова, снова заводит эту тему и снова делает это так, что можно соскочить, перевести ее так же легко, как опытный часовщик переводит стрелки старинных часов но если Мотылек расскажет хоть что-то, хотя бы одну новую делать о своих переулках, Снотворный вцепится в нее тем самым голодным псом
и будет сыт какое-то время
он так и стоит, не взбирается на светлую, узкую спину не может поднять глаза, потому что смотреть Мише в лицо, когда умоляешь его о чем-то - слишком подлый ход. потому что тогда еще тяжелее будет, когда Миша снова ответит не на тот вопрос
да и смотреть дважды за вечер - все еще противоречит правилам старой, забытой и уже никому не нужной игры не нужной, но все равно достаточно забавной, чтобы продолжать в нее играть, даже когда сознание раскалывается на до и после, даже когда в горле полыхает бензиновое, негаснущее пламя.
жить в твоей голове и любить тебя неоправданно,отчаянно...
Он ждёт, когда они смогут продолжить путь, короткий, недолгий, Миша уже знает, когда он закончится, просто не хочет об этом думать.
— Знаешь, чего я хочу? — Мотылек знает, что это риторический вопрос, что ему не нужно искать ответ у себя в голове, но глазами все равно спрашивает: что?
Видя, как колеблется чужой зрачок, чувствуя взгляд почти как прикосновение, он может его перехватить, схватить, запереть, но этого не нужно — он все равно вернется. Это всегда кольцуется, конец всегда совпадает с началом, куда бы дальше не пополз интерес Лунатика, он все равно вернется к Мише. И болотная топь в ночи — отражение в радужках, пахнущая старыми кошмарами и свежей ряской, — опять раскроет свои объятия для тусклой стали клинка, выкованного в змеином яде.
Хрусталь глаз — ловушка, память, главная улика детектива. Иногда Миша смотрел на свое отражение и видел только Топь, иногда Миша смотрел на свое отражение и видел только стекло, которое покрывает глазницу после смерти.
У Лунатика глаза были живыми. Болота — последнее пристанище для сумрачных.
— Я хочу погулять по твоему музею, — удивление прошивает его по касательной. Миша опускает голову, смотря на Лунатика расширенными в ночи зрачками, тот не смотрит на него, оглаживает хвоей каждый угол этого мира, облизывает, оставляет в самом себе отпечаток, — хочу увидеть скелеты животных и вещи людей.
Читай между строк — твое прошлое. Неясные миражи, оставшиеся от маленького Миши в тех точеных строениях, его восторг, его боль, первую кровь на губах, вкус которой он запомнил навсегда. Пройти теми же шагами, Мотылек, если захочет, вспомнит каждый из них.
Он понимал желание Лунатика узнать о нём все, в нем самом — жило точно такое же. Но некоторые двери все ещё не открываются, некоторые двери лучше держать запаянными. Некоторые двери вообще лучше превратить в бетонные стены, которые не проломить. Его музей вовсе не был только его, но он вызывал непонятную тягу, пах так, как пахло в детстве — безмятежно, сладко, как медовые цветы.
Миша мог бы представить: какого это, стоять там со Снотворным, показывать ему то, что он помнит, удивляться тому, что изменилось за эти луны. Оглядываться за плечо, видеть за ним темный силуэт соплеменника, а не белый росчерк матери, которая только смотрела темными глазами и молчала, не пытаясь узнать у сына, почему он прячется в этом месте. Мне страшно, — говорил маленький Миша.
Ему было страшно, что город догонит его и сожрет. Растопчет. Вывернет. Но тот только осел в легких и, кажется, не пытался расстаться с ним. Миша так и останется грязным, ничто из него эту грязь не вытравит.
— Мне... интересно, — Миша придвигается ближе, позволяя горячему прикосновению состояться, — какой вид открывается с того маленького балкона.
На грязь, смог и жестокость. Когда он задыхаясь, вгрызался глазами в зелень картин, спокойное течение жизни в просторном помещении, которое немного пахло краской, штукатуркой и чем-то неосязаемым. Старым, древним, как этот мир; так пахнут столетние дубы, так пахнут реки, так пахнет память.
Сначала Миша хотел все помнить. Потом он хотел забыть, но уже не смог. — Хочу пройтись по переулкам.. — Чужие уши мажут по его щеке, Миша кладет лапу на затылок Лунатика, — по переулкам, которые ты помнишь, — прижимается щекой, чувствуя, как внутри начинает что-то шевелиться.
Что-то, что он не хотел будить.
Лунатик спрашивал у него всего один раз, что происходило до того, как Миша попал в племя. И Мотылек знал, что рано или поздно они вновь вернуться к этому разговору. Вот только рассказывать Миша не хотел, он хотел показать — чтобы грязь въелась в зрачки Снотворному, как в свое время проела дыру в его собственных. — Я тебе покажу, — когда-нибудь потом, когда он будет уверен, что Лунатик не направит на него клинок. Когда он будет уверен, что Лунатик принял его. — Тебе понравятся картины, — там нарисован лес, живой, дышащий, в городе это было глотком чистого воздуха, — моей маме они тоже нравились.
Может быть, ей нравились вовсе не картины. Может быть, тоской в ее глазах была тоска по его отцу.
Тогда он этого не понимал, когда она замирала, жадно всматриваясь в полотно, будто оттуда кто-то мог выйти. Кто-то, кто защитит их, кто-то, кто уберет из нее всю эту гниль. — Там был нарисован лес, — Миша помогает Лунатику подняться, — думаю, — мурчаще, мягко, будто ему уже не больно, — она вспоминала Топь, когда смотрела на них, — как смешно все закручивалось, а ведь она могла остаться с ним, а может — и не могла. Миша не знал, почему она ушла тогда, почему она выбрала город.
Он думает о том, что, наверное, она никогда больше не вернется к тем картинам. Потому что боится, что когда-нибудь опять увидит его, замершего в углу зала, с блестящими глазами.
Дышать одним воздухом - Лунатик втягивает чужие выдохи, и ему не хватает кислорода. или голова кружится от того, что все его существо перемешивается с Мишей в который раз, снова
Чернильная мгла пожирает края пейзажа. Снотворный упрямо смотрит Мотыльку в плечо, чтобы не всматриваться в тварей, рвущих клыками полотна окружающего мира. Он слышит их вой, но он становится тише, стоит только Мише заговорить. хочется вжаться в него, слиться уже - перестать существовать и страдать в одиночестве Лунатик давно готов делить страдания на двоих
Горло сводит судорогой в очередной раз, Лунатик стучит зубами, в попытке сдержать бесслёзные рыдания - это не от жалости, это не от грусти или страха это просто предел, к которому он подошел и дальше за чертой - вязкая масса из смолы и дегтя с взрывающимися пузырями газа на поверхности эмоции закипают, от них болит грудная клетка и ломаются ребра - но он не знает как их выразить, он не знает, что выражать.
Слова и фразы - витиеватые, спокойные, сладкие - но Миша снова уходит, увиливает, и Лунатику остается только щелкать зубами в бесплотной попытке поймать его за кончик хвоста. Он кидает ему, как голодному бродяге кидают кусок плесневелого хлеба, - мама любила картины. Мама смотрела на них и ждала Топь.
Смерть Мишиного отца давно перестала пугать Снотворного. Тогда на поляне ему было страшно скорее за пыльного мальчика, который был вынужден смотреть на казнь, нежели из-за самого факта случившейся на его глазах смерти. Он видел не так много смертей на своем веку
Светлая серая шерсть, застрявшая между зубами горячая соленая кровь сладость
Лунатика вдруг тошнит и он дышит поверхностно и часто. Сбито. смотрит на свои лапы - они темные и грязные
кровь не была сладкой
В ушах бьется прибойный шум, голос Мотылька затихает, затухает - Снотворному приходится сфокусироваться, чтобы не отвлекаться, потому что он не хочет отвлекаться, он не хочет думать он не хочет ничего вспоминать, потому что все его воспоминания - ложь. Бессмыслица. Обман воспаленного воображения, ничего более
но что тогда было сладким?
Лунатик цепляется за реальность вокруг себя, как утопающий цепляется за плечи своего спасателя. Отшатывается от Миши, боясь, что его сейчас снова вырвет. Опускает голову и утыкается носом в снег. Хочет вывернуть себя наизнанку и изваляться в этом снегу, вычисться об него, стереть с себя - из себя - каждый миллиметр грязи и мерзости, которыми успел заразиться. хочет через глазницы вытащить мозг - только чтобы во лбу перестало тянуть и ныть.
— Извини, — медленно, хриплое - он содрал горло рвотными позывами. Ощущает себя жалким.
— Я.. — выпрямляется и смотрит на горизонт. Мрак отступает, но только лишь для того, чтобы спустя минуты вернуться и напасть с другой стороны. две точки во лбу продолжают гореть и чесаться, у него там точно кто-то завелся Миша может вскрыть его череп и проверить, нет ли там чего лишнего? Вытащить то, что рвется наружу чем-то черным и ветвистым.
— Я хочу пройтись сам, — наконец выговаривает и встает ровнее. Это не гордость - какая гордость? она давно пала, давно раздавлена, ему уже нечем гордиться. Он потерял себя в зеркальных лабиринтах кошмаров и галлюцинаций. но он боится, что потеряет сознание и захлебнется на чужой спине. Лежание ему противопоказанно, пока головокружение и тошнота не пройдут.
Снотворному хочется пить и сдохнуть.
— Ты представляешь.. куда.. в какую сторону? — он озирается, но даже не пытается описать то, что видит. Лунатик уверен, что видит не то, что есть на самом деле. Он уже почти смирился с тем, что глаза и уши его подводят. он не верит себе - всецело вверяя себя Мотыльку. — мне хочется пить, — телепортом в прошлое, в жаркий летний день под корни старого дуба. Они с Мишей любили ютиться в небольших прохладных расщелинах и норках, когда буйствовало солнце. Там можно было тихо говорить, или молчать рядом - и думать о воде, которая течет на главной поляне. Нужно просто встать и дойти. но вставать всегда было так лень
Контрасты видений и реальности, воспоминаний и настоящего окунают в бочки с отчаянием, которое стекает дождевой водой с боков - под лапы.
жить в твоей голове и любить тебя неоправданно,отчаянно...
Дата: Рассвет, 06-Мар-2023, 17:01 | Сообщение # 163
мерзнешь в его тени чуешь полынь — беги
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 106
Миша — сама благодетель, с него писал картины Боттичелли, передавая самые нежные выражения лиц из всех возможных. Лунатику плохо, а Миша умывает руки в его боли, она прохладная, чистая, как родник, такая же пьянящая, от нее в животе сворачивается горячий узел и жжет, жжет, жжет.
Он не знает, как ему потушить этот огонь, от него нет спасения, черный дым заполняет носоглотку, приходится вдыхать слишком жадно, в страхе захлебнуться. Глубокий вдох — убрать бешеный ритм из своей груди, он должен быть спокойным, как смертник перед петлёй, чтобы сохранить в себе хоть что-то от нормальности. — Извини, — Миша качает головой, легонько прижимается боком к чужому, лишь бы чувствовать неровное биение сердца под кожей, оно толчками разгоняет отравленную кровь по организму; Мотылёк чувствует ее ток, читает как азбуку морзе, по слогам, по звукам, вдавленным кнопкой.
Продиктуй ему что угодно, он поймёт это по дрогнувших зрачкам, по движению твоих лап, по толчкам пульса в висок.
Им нужно куда-то пойти, но Миша не знает здесь места, где можно укрыться от всего мира, где их точно никто не сможет найти; это дорога в туман, дорога в огонь, никогда не знаешь, где и когда треснет балка, отправив тебя в падение. Мотылек слышит грохот рельсовых шпал за их спиной, время неумолимо, оно идет вперед, с каждым мгновением отхватывая себе кусок их времени.
Пока Лунатик утопает в черни, Миша задумчиво смотрит на то, как солнце медленно выползает на поверхность, потягиваясь и разливаясь белым золотом по миру. У него удивительно хорошее настроение: морда разглажена, глаза тускло сияют серебром, — ни отпечатка тревоги, которая грызёт и тявкает у него в груди.
— Нет, я не знаю, куда нам идти, — легонько качает головой, оглядываясь. Луг — сплошное белое полотно, с торчащими мертвыми палками цветов, которые летом вновь переродятся. Но пока что они обречены иссыхать в холодных лапах зимы. — Без разницы в какую сторону, я не чувствую сумрачных, — Миша даёт Лунатику выбор — опереться на него или самому попробовать идти, но все равно внимательно за ним наблюдает, впитывая в себя каждое неловкое, резкое движение.
О такие и порезаться можно. — Снег, — на чужую фразу про то, что хочется пить, хотя Миша бы скорее напоил горячей кровью, как только он попросил. Но теперь нельзя, теперь опять приходится втискиваться в какие-то рамки, что так и давят на плечи.
Он зачерпывает лапой снег, поднося к чужому рту, лишь бы тот не наклонялся, Миша готов что угодно ему в лапках принести. Исключая, конечно же, нормальную жизнь. — Лучше? — у него колет лапы от желания прикоснуться, ласково погладить, а потом разорвать, впиться зубами, пустить отравленную кровь.
Миша не знает, как разделить эти два желания, они мешаются.
— Нужно идти, — кивает в сторону открывающихся лугов, может быть, им там удастся найти хоть какое-то укрытие.
Дата: Рассвет, 06-Мар-2023, 17:36 | Сообщение # 164
сегодня утром тело найдено в реке ⠀
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 79
Лунатик не видит солнца, для него небо лишь еле заметно сереет, продолжая чернильными тварями клубиться у горизонта. День не приносит облегчения или спасения, кошмары Снотворного реальны вне времени и пространства, она не боятся солнечных лучей.
если даже Мишин голос их не прогоняет, то о каком солнце может идти речь? Лунатик не верит в могущество этого светила над чужеродными созданиями Изнанки они тоже нападали без предупреждения, не стесняясь показывали себя среди клубов дыма, на обломках разума Лунатика если бы только он мог снова собрать себя воедино, но нечто - он не знает, не может найти что именно это делает - разбивает мозаику тяжелым отбойным молотком раз за разом раз за разом
Стоило только Снотворному увериться в реальности своего вывода - в его оправданности, логичности - как все шло прахом, потому что оказывалось, что он глубоко заблуждался Миша видел мир настоящим, Лунатик мог ему только завидовать. По началу он успел заметить и запомнить, что сходит с ума в разы быстрее, чем Мотылек. это потому что он эмпат каждую кошмарную сцену он отразил на сетчатке своих болотистых влажных глаз каждую - запомнил, пропустил через мясорубку своего разума и впитал. пыль изнаночных кошмаров стала частью его костей, проросла вместе с шерстью из кожи, потекла по венам с кровью - забила сердце, замедлила его удары попала в мозг и отравила его
постепенно его подводили все органы чувств - сначала слух, потом осязание. Вкус - сперва тухлым разложением отдавало мясо, но Лунатик мог хотя бы пить, но и вода в какой-то момент стала его подводить. сейчас он зрячий слепой - хочется про каждый куст спрашивать Мишу, видит ли он его тоже?
а самого Лунатика видит?
Сумрачный чуть наклоняется, послушный покорный сломанный сломленный - когда Мотылек протягивает ему, как некий дар, белый клочок снега. снег не может иметь вкуса, он пахнет только прохладой. Талый, он стекает по горлу, остужает желудок, в котором, кажется, уже закипел желудочный сок Снотворный морщится, скорее инстинктивно, но снег почти безвкусен - слегка солоноват.
Он делает один глоток медленно, еще один, еще - и уже хватает ртом снег с чужой лапы жадно, сотрясаясь всем телом, как будто эта замерзшая жидкость вернет ему рассудок. Миша протягивает лапу подушечкой кверху, Лунатик скашивает глаза и видит пятно. его пятно метка, что их объединила
Прикрывает глаза, касается метки носом, замирает не дышит
неотесанный, как выходец из самой глухой деревни - вот таким он всегда казался себе рядом с Мотыльком и все его действия, каждое его движение - неловкость в квадрате со стороны - он свет луны на затянутом ряской пруду
Снотворный выдыхает тихо, с хрипом снег действительно охладил его и опьянил тянется ближе
Мишин запах и его тепло - весь мир может катиться в пропасть, только чтобы это осталось у Лунатика он целует сумрачную метку - такую же, как у него на теле, у него на сердце - с обреченной больной привязанностью в каждой мысли
Он бы захотел умереть, если бы был здоров - но шум в ушах отвлекает, превращает любое деяние в преступление сумасшедшего, а в глаза Мотыльку Снотворный все равно не смотрит хотя порой ему очень хочется, но он продолжает издеваться над самим собой
он вроде бы роняет очередное "извини", или только хочет это сделать? с губ срывает болезненная улыбка и тонет в том снегу, что он не успел схватить ртом — мне лучше
смеяться бы истерично - но нечем дышать, впрочем, тоже нечем Он идет рядом с Мотыльком, тяжело опираясь на него плечом - нет, не издевается, переставлять лапы все еще сложно, но движение как будто придает немного сил он еще ни разу не целовал своего друга так открыто но сумасшедшим прощают и куда более страшные проступки
- следом -
жить в твоей голове и любить тебя неоправданно,отчаянно...
Все скованно снегом, цепями - в воздухе пахнет металлом. Заяц замирает, настороженный, но не напуганный - нет, ему померещились запахи. Возможно, это пахнет от его шерсти, в которую все еще цепкими крючками-иглами вцепилась Изнанка, а возможно - это запах его собственных мыслей. После каждой остановки - быстрая беглая фраза-мысль - ряской да осокой, травой невысокой, тени сплетаются, ко мне направляются - он придумал ее так давно, что она стала его частью. У него много таких фраз - удивительно хорошая память на нескладные строчки.
но Заяц относится к ним бережно, он не может сказать не те слова, не может их перепутать - они часть его самого несчастен тот, кто путает самого себя
Луг мало чем отличается от пустоши, которую он оставил позади. Разве что горы стали ближе, больше - еще чуть-чуть и будут нависать прямо над головой. Заяц смотрит на них долгим, цепким и внимательным взглядом, но не находит ничего достаточно примечательного он ищет ее следы - следы Изнанки он ищет дверь
хотя знает, что вряд ли сможет перешагнуть невидимый порог и вновь оказаться там, где ему и место - среди оживших кошмаров, опасных цветов и болотного мрака почти дома - почти детство
ностальгия по родным лесам тянет тяжестью в груди - неожиданно и больно. Заяц подвержен меланхолии и приступам скучания - не по кому-то конкретному, скорее по общему настроению, по пейзажам, по поворотам троп. от этого чувства совсем тяжело дышать, приходится остановиться и со стоном опустить голову к земле его размазывает, втаптывает - он терпеливо ждет. Приступ пройдет, как всегда проходит. это не первый, и уже точно не последний, раз
Когда в тело медленно возвращаются силы, Заяц поднимает голову и отряхивается, как будто хочет с себя остатки ненужной тоски по юности скинуть. Естественно, ничего не скидывается и приходится тащить все это за собой. дорога одна - вперед даже возвращаясь Заяц придерживается этой дороги
Вниз 
