Грозовая предводительница Серая Звезда, её соплеменники Ураган, Ужик и Сумрачный предводитель Горечь Звёзд провели тренировочный бой.
В Речном племени случился конфликт интересов: старшина Горный Перевал, его ученик Тенелап и воитель Вой вступили в драку. Вой бежал. Горный Перевал и Тенелап вернулись в лагерь и получили помощь Красноперого. Воители Чёрный Лебедь и Вьюга выследили Воя на Реке: в бою с ним погиб Чёрный Лебедь. Вой взят под стражу Вьюгой. Грядёт суд. С Изнанки вернулись Речные дети — Крупинка и Лёвушка-Зёвушка.
В племени Ветра произошёл ряд перемен. Предводитель Сквернозвёзд ушёл из племени. Глашатай Шиповник провёл закрытое собрание в Лесу Памяти, где было решено начать поиски ушедшего предводителя; Солнышко, Окрылённая, Пекло и Горицвет стали учениками, а их наставниками — Шиповник, Пушица и Дуновение. В племя был принят Дикий, чьей наставницей стала Песнь Вереска. Боярышник получил знамение и взял в ученицы Пряноушку.
В Сумрачном племени старшая ученица Душица вернулась в лагерь с короной из лисьей головы. Избранница Горечи Звёзд, Златолика, принесла в племя шестерых котят: девочек Дымку, Полынь, Холодок, Мистику, Травинку и мальчика Крольчонка. Гадюка ушла хоронить самоубийцу Зарево.
Одиночка Червивка и Сумрачный ученик Воскресение загадочно попали на Заброшенный Погост.
Вчерашние сплошные серые тучи рассеиваются, и из-за них робко начинает проглядывать солнышко. Светит оно пока довольно слабо, но его силы уже достаточно, чтобы растопить немногочисленный снег и превратить его в мелкие лужицы.
Даже темнота накроет территорию заметно позже, чем раньше, да и ночь будет уже не такой холодной. В воздухе явственно чувствуется раннее приближение весны.
Температура: и днём, и ночью -3°.
Сила ветра: его нет.
Охота: ситуация значительно улучшается по сравнению с прошлым днями, но всё равно дичи пока что маловато.
Травы: пока что это всё те же корни лекарственных трав, что находятся под землёй.
Дата: Сумерки, 30-Май-2020, 12:59 | Сообщение # 946
сквозь тернии мы выйдем из сумрака к звёздам
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 132
>> вековой лес;
Земля крошится под лапами, осыпается песком вниз – Полдень стоит на самом краю, когтями цепляясь за последние клочки твёрдой поверхности. Яшма смотрит в пустоту, и из терракотовой радужки вымываются мысли, молочно-белыми волнами захватывает всё пустота. Душный знает это ощущение – полную оторванность от мира, блаженное ничего, дающее пару мгновений, чтобы передохнуть – и поэтому чужую улыбку, горьковатую и смелую, зеркалит на выдохе.
Здесь никого нет – и правда, чужие взгляды больше не обжигают спину, голоса не мешают думать – Душный наконец выдыхает с легкостью, словно отсутствие возможных зрителей избавляет его от гигантской ноши, но было ли это так важно?
— Боишься высоты?
Душный оборачивается, хмыкая – вот, ради чего они сюда пришли? Вот только ухмылка выходит какая-то тусклая, горькая – всё хорошо, просто чудесно, но...
— Мы на самом краю, Яшма, — они стоят над пропастью так близко друг к другу, что ещё шаг – и упадёшь, — стал бы я тут стоять, если бы боялся упасть?
И осторожно касается чужого плеча подбородком. Ему от самого себя жутко – слишком быстро хочется начать доверять. Закат тает, обнажая бархатную синеву, густой сумрак, сочащийся сквозь пальцы, Яшма улыбается, и сквозь горьковатую нежность просвечивает безнадежность – они оба где-то в глубине души знают, к чему это приведёт. Душный не умеет спасать и беречь – рано или поздно его демоны вырвутся и искалечат кого-нибудь из них двоих.
(Хоть бы его самого.)
Он выбирает безответственность – забывает о возможных последствиях, утыкаясь носом в чужую шею. Закатов он видел тысячи, пропустить один – вовсе не страшно.
шесть чудес – мне достань седьмое – пусть сегодня тебе свезёт: каждый чокнутый бравый воин будет верой своей спасён
Дата: Сумерки, 30-Май-2020, 17:39 | Сообщение # 947
яркий костер, сумрачная инквизиция
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 1584
Стоя рядом с пропастью, каждый задумывается о том, что, если сделать шаг вперёд, то- Яшма опускает глаза вниз, река теряется в густом тумане, который выглядит по-облачному мягким, кажется, если броситься вниз — отбросит назад, в небо. Ему на секунду становится дурно, земля под лапами рассыпчатая и сухая, обоженная многочасовой яростью солнца, цветы свернулись с наступлением сумерек, воздух продрогший от вечерней прохлады. Ощущение падения цепляется крючком за его нутро и тянет вниз, липкие мурашки ползут по хребту; лиловые тени ползут по морде Душного, топят зрачком светлую каёмку радужки, Яшме хочется придвинуться ближе, чтобы чужое дыхание перьевым прикосновением легло на остывающие щёки.
— Мы на самом краю, Яшма, — Яшма зарывается когтями в сухую землю, трава ласково касается подушечек. Почти незаметно, — стал бы я тут стоять, если бы боялся упасть?
Его слова проникают в голову и эхом отдают в уши, заставляя раз за разом, словно включив на повтор, прокручивать, пытаясь добраться до тёмного и тяжелого за всей оболочкой непосредственности. Яшма отвлекается только тогда, когда его плеча касается подбородок, скользя дальше — пока нос не уткнётся холодной пуговицей в шею, вызвав мурашки, стекающие по плечам. Закат тает в синеве, как краска в воде, исчезая, оставляя за собой только разбавленную белизну акварели, которая вскоре взрывается и оседает пылью по всему небосклону.
А звёзды сегодня яркие, хрустальные, будто уже конец лета, август; природа, пахнущая как горечь полыни, касается слизистой его лёгких в последний раз перед тем, как октябрьский ветер разорвёт её на клочки. — А если прыгнуть, мы почувствуем то, что чувствуют птицы? — Даже если это будут доли мгновения. Яшма говорит так, что непонятно: шутит он или взаправду хочет добиться серьёзного ответа; улыбка не сходит с его губ.
Яшма прижимается щекой к чужой макушке совсем невесомо, а после задирает голову, чтобы глазами отыскать хрустальный кусок луны. Облака растаяли, оставив после себя лишь перьевой налёт, кое-где застилающий небо, хотелось упасть спиной в траву, протянув лапу вверх. Станет ли холоднее, если он это сделает. Яшма шумно выдыхает, воздух выходит с нажимом, будто ему опять тяжело дышать.
Когда-то ему было интересно, достаточно ли ему той свободы, которую даёт племя; а потом он понял, что даже если избавится от всего того, что его окружает сейчас — всё равно останется в этом замкнутом круге из обязательств перед самим собой.
мы всего лишь топь и ветви. спи, мой братец, станет легче лес с болотом на рассвете видят сны по-человечьи
Дата: Сумерки, 30-Май-2020, 18:05 | Сообщение # 948
сквозь тернии мы выйдем из сумрака к звёздам
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 132
Душный стоит спокойно, ловя невесомые прикосновения, чужой пульс, подстраиваясь под ритм дыхания – сейчас забавным кажется попытаться слиться в единое целое: на двоих – один пульс. Покой холодит голову, успокаивает больное сознание, но голос Яшмы врезается в мягкий вечерний воздух.
— А если прыгнуть, мы почувствуем то, что чувствуют птицы?
Полдень вздрагивает, смотрит пару секунд, оценивая закатные блики, режущие карминовыми полосами на осколки чужие глаза, а потом ухмыляется, едко и жгуче, отступает от Яшмы на полушаг. Сам уже не понимает, почему злость расползается по телу, но давит желание рассмеяться в ответ на эту фразу надрывно.
Вдох-выдох.
Он просто не понимает, почему от этой шутки ему сносит голову, но нервы вспыхивают раскалённым металлом, прожигая изнутри кожу. Полдень впивается когтями в сырую от росы землю, и смотрит, смотрит, смотрит, пытаясь совладать с собой, но злость, такая глупая и ненужная, всё равно берет верх.
Он делает выпад вперёд, плечом оттесняя Яшму от края, практически сбивает с ног. Небо сливается в пеструю полосу, пропадают такие четкие раньше запахи – мир отступает, а Душный приближается к чужой голове и шипит младшему в лицо:
— ты вот так умереть вздумал? Как неоригинально, — с издёвкой наклоняет голову, растягивая губы в улыбке, — я был о тебе лучшего мнения.
И плевать, что это была наполовину – или даже больше – шутка. Контраст невесомой нежности и свинцовой ярости бьет в голову, Душный задыхается – так легко вывести из себя, оказывается, задеть что-то, о чем он и сам не знал. Контроль над собой постепенно возвращается – он отступает в сторону.
Так глупо, так странно – ему от самого себя уже смешно. Прости?...
шесть чудес – мне достань седьмое – пусть сегодня тебе свезёт: каждый чокнутый бравый воин будет верой своей спасён
Дата: Сумерки, 30-Май-2020, 19:14 | Сообщение # 949
яркий костер, сумрачная инквизиция
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 1584
Чужая злость — кислотой по венам, почти отрезвляет, хотя казалось ранее, у него хмельным облаком клубилось что-то слишком нежное внутри; Яшма цепляется за чужие зрачки, те узкие и тонкие от ещё не умерших лучей солнечного света, и хочется прижаться пальцами, чтобы запахло оголенным металлом. Полдень отталкивает его в сторону, Яшму душит какой-то истерический смех, когда дыхание касается его губ, хочется приоткрыть рот и поймать на вдохе.
Слишком близко, если бы кто-то увидел — воспринял не так, как следует. Яшма не отстраняется, смотрит в глаза, прозрачной радужки теперь совсем не видно, тень режет лицо Душного напополам, превращая в гротескную маску. Наклониться вперёд, скользнуть усами по щеке, прижав уши к голове, ближе — кожа к коже, чтобы обожгло. — Ты вот так умереть вздумал? Как неоригинально, — а разве есть разница, как? — я был о тебе лучшего мнения.
Яшма мог бы спросить, ради кого ему ещё здесь оставаться, если у него никого не осталось, но почему-то молчит. — Какой ты дурной, оказывается, — Яшма проглатывает комок в горле, и тот камнем падает в его желудок, вызывая тошноту. — Если бы я хотел умереть, разве стал бы я с тобой болтать?
Яшма позволяет себе выплюнуть эмоциональный смешок, который вибрацией оседает в воздухе; вся нежность лепестков потоплена Душным, но он и не думает злиться, делая шаг вперёд ровно тогда, когда тот делает назад. Не даёт расстоянию умножиться. Не стремится потрогать, но удерживает ситуацию так, чтобы не утонуть обоим, сердце бьётся ускоренно, и это почти неприятно. Вызывает головокружение и ощущение ватных лап.
— Смотри, звёзды сегодня такие красивые, а знаешь кто ещё красивый? — Делает выразительную паузу, потянувшись носом к чужой морде. Яшме приходится вытягивать шею, чтобы дотронуться до щеки и выдохнуть на ухо: — Т- О-озеро, — курлычет, будто забыв о недавнем инциденте, а после плавно огибает Душного, притеревшись всклокоченным боком, — пойдём посмотрим.
Хохочет, почти подпрыгивая и сдерживаясь, чтобы не побежать вперёд. Ветер совсем утих, и трава теперь спокойным океаном скользит вокруг них, укачивая заснувшие цветы, сверчки курлычут, провожая в лес, Яшма ныряет обратно в кустарники, змеёй проскальзывая, пока не пропадает в тени леса. Сумерки густым лиловым потоком охватили почти всю территорию, позволив звёздам сиять.
вековой лес;
мы всего лишь топь и ветви. спи, мой братец, станет легче лес с болотом на рассвете видят сны по-человечьи
Дата: Сумерки, 30-Май-2020, 20:42 | Сообщение # 950
сквозь тернии мы выйдем из сумрака к звёздам
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 132
Спокойствие нарастает, Душный обжигается в очередной раз, но Яшма подходит ближе так, словно внезапная вспышка злости – ничто. Словно доверять можно даже тем, кто на тебя только что бросился, и Полдень смотрит на него с нескрываемым недоумением, теряя всякое желание дальше язвить.
Ярость сменяется горечью, та перехватывает горло, и Полдень замирает, ожидая, что Яшма дальше скажет – на его месте он просто развернулся бы и ушёл. Но тот остаётся, и воин выдыхает благодарно, тихо, так и не понимая, что его так зацепило, почему он вообще бесцельно мотается по лесу среди ночи со столь странной компанией.
— Смотри, звёзды сегодня такие красивые, а знаешь кто ещё красивый? — чего? Но если честно сказать, то ты, — Т- О-озеро, — чего? — пойдём посмотрим.
Но он, в целом, согласен. Белый звёздный свет жжёт кожу, пробиваясь сквозь плотные слои сумерек, чужой хохот рассыпается в тишине – так странно? Очередной путь холодной травой и первыми тусклыми светлячками ложится под лапы, сладковатым ночным воздухом щекочет горло, и Душный ничего не отвечает – следует за Яшмой молча, покорно не делая ни шага в сторону. Какая послушная собачка, вы только поглядите. Кусты хлещут по бокам, задевают спину, тени стирают светлые пятна с плеч, но он не останавливается – Яшма бежит вперёд.
» вековой лес;
шесть чудес – мне достань седьмое – пусть сегодня тебе свезёт: каждый чокнутый бравый воин будет верой своей спасён
Высота - пугает; а ее к ней так и тянет, пусть и подойти все равно кажется невозможным - уже здесь, в десяти шагах от, лапы сводит трусливо судорогой. Мотылинка лишь смотрит: в мятной пыльце глаз отражается земля, резко прерывающаяся алым пламенем горизонта - где-то между обрыв, из глубин которого шепчет-шелестит вода, иногда вздрагивает-звенит - бьется о камни. И девочка, вслушиваясь непозволительно долго и упорно, и сама звенит и напрягается от мысли, что и ее может утянуть на острые пики.
Не утянет. У нее камни другие, метафорические. И она разбила себе ими уже всю грудь в кровь - сердце и душа вперемешку; а остановиться так и не получается. Нож у горла - необходимость, потому что без остроты жить не получается; и она точит себе сотню таких, ждет, когда можно будет воткнуть поглубже. Мазохизм в чистом виде. А она и не понимает.
ждать-то и не приходится. Лина по-больному улыбается, с трудом отводит взгляд от обрыва - и им же растерянной лаской проходится по позади вырастающим острым верхушкам деревьев. В лес обратно не хочется, даже несмотря на то, что манящий запах хвои и древесной смоли все еще настойчиво держится на шерсти. И просит вернуться. Закат не встречают во тьме - закат встречают, с холодными порывами ветра смело обнимаясь и глядя куда-то в даль, на просторы - там-то и все оттенки огня, подаренные заходящим солнцем.
А еще, кажется, закат не встречают в одиночестве.
...Но мы заложники чувств и своих секретов, ...Боли, с которой никто не знаком, как мы.
.................. ..................мотылинка » 8 лун » тени
ты притворяешься, что проживёшь и это, но вместо света касаешься только тьмы.
...Но мы заложники чувств и своих секретов, ...Боли, с которой никто не знаком, как мы.
.................. ..................мотылинка » 8 лун » тени
ты притворяешься, что проживёшь и это, но вместо света касаешься только тьмы.
Какого черта лапы несут Шелк именно сюда — непонятно и ей самой. Девчонка просто находит себя в лесу, когда обрыв уже маячит перед глазами сверкающей пустотой, завывает тоскливым ветром, протяжно и гулко, долгим эхом ввинчиваясь в виски. Здесь должно пахнуть смертью и чужой болью — сколько котов здесь умерло, не пересчитать; но пахнет — свободой, ментоловой вечерней прохладой и горькой хвоей.
Здесь тихо-тихо, до хрустального звона в воздухе, настолько, что слышно чужое дыхание — и она слышит. Зная, Мотылинка тоже слышит — ее шаги.
Закат неровными мазками по горизонту, алыми отсветами на острых чужих плечах, от хрупкой девчонки пахнет сладко и невесомо, ветер бросает эти запахи хлестким порывом прямо в лицо Шелк. Воспоминания ударяют обжигающей пощечиной, шипами вспарывают грудину — она только крепче стискивает зубы, скалится в лицо своей боли, на деле же — в лицо Мотылинке.
— Хорошие девочки гуляют по обрывам? — удивляется почти искренне, острый прищур глаз — стальное лезвие, оскал на губах плавится, перетекает в хищную улыбку. Ты ведь хорошая девочка, Мотылинка?
Она знает, что да, знает, какой воспитывали девчонку родители — им ведь (не) повезло расти бок о бок. Об этом думать не хочется, но мысли вьются горьким табачным дымом, забиваются ядом в грудную клетку. Эти детские установки, вбитые-впечатанные на подкорку, Мотылинке ребра ломают изнутри — Шелк это нравится. Ей не нужно говорить больше — девочка точно знает, о чем она. Потому что не впервые — конечно, нет; их неизбежно сталкивало лбами, и все, что она могла — скалить ядовитые клыки да отталкивать от себя, чтобы подальше и побольнее, чтобы наверняка.
Карамельный взгляд мажет по острым линиям чужого лица, по угловатым плечам, тонкой птичьей шее — пусто, бесцветно, блеклая серость туманов перед рассветом. Словно и вправду неинтересно.
Отворачивается, выдыхает, делает шаг вперед.
Шелк всегда тянулась к тому, что для нее смертельно, потому и к краю обрыва подходит, чувствуя, как сердце сжимается от болезненного восторга. Будто бесплотные ладони обжигают лопатки холодом, подталкивая вперед.
Расплывчатую мысль о том, что поворачиваться к кому-то спиной, когда стоишь в полушаге от бездны — опасно, кареглазая гонит прочь. Ей почему-то совсем не страшно ни умереть, ни искалечиться.
А Мотылинке — смелости столкнуть ее вниз все равно не хватило бы.
Чужие шаги в тишину врываются мягко - и девочка не замечает даже, как внезапно белые лапы оказываются совсем близко. Она оборачивается.
Мятным холодом глаз ловит вспышки чужих веснушек - и воспалившимся от чужого яда взглядом безропотно скользит вниз. К знакомому горчащему оскалу - он вгрызается в самое нутро, ворошит чувства-мотыльки, и они тут же заполняют тревожащим шелестом живот - щекотно. В этом чувстве - воспоминания из детства. Только смертельно не хочется, чтобы одним детством все и кончилось.
— Хорошие девочки гуляют по обрывам? — она смотрит, не отрываясь; следит пристально за меняющимися осколками чужих эмоций - они острые, когда вся Шёлк - по-настоящему из всего самого мягкого, нежного; ее шерсть - воздушное оперение, приятно пахнущее чем-то знакомым, из детства. Привязанностью и страхом. Она знает, ей ничего хорошего не светит рядом с персиковой девочкой - ей даже сейчас, от одного ее вида, боль душит горло настойчивым давлением пальцев. Будь это взаправду, остались бы синяки. А от Шёлк у нее остаются только тревога, страх и очень-очень много незаданных вопросов.
— чего тебе надо? — и тихо шипит в ответ. Потому что все еще не забыла чужие колючие слова, небрежно сброшенные ей на голову когда-то - она хотела бы тоже ее оттолкнуть, хотя бы сделать вид, что ей плевать. Но не умеет(или на самом деле и не хочет) - и в глазах все истинное спокойно читается.
Хорошие девочки? Только вот она давно и навсегда сплошное разочарование - надеюсь, хотя бы не для тебя, Шёлк. Из хорошего в ней только безуспешное стремление хорошей стать - даже не в общем, а для кого-то. Вот чужой светлый, теплый шоколад глаз она уже упустила - и не понимает, почему. Мотылинка следит за тем, как Шёлк касается ее тела взглядом, пристально и раздраженно. Конечно, это ненадолго. Старшая очень скоро отворачивается - и образовавшееся расстояние отрезвляет. Ей не нравится быть трезвой - это отзывается мучительной пустотой в груди.
В груди у нее всегда пусто. Если там нет кого-то другого.
И в следующую секунду она безвольным шлейфом лесных запахов дергается следом. — сто.. й, — и прорезавшийся в тишине шорохом голос отдает едва ощутимым - ложащимся на самый кончик языка - осыпающимся пеплом. Возможно, это мерещится из-за запаха догорающего на земле солнца; но, в любом случае, голос вздрагивает, когда девочка шагает следом - и тоже сыпется. А сердце нервно набирает скорость: она не уверена, что пугает ее больше - чужое отдаление или разинувшая пасть пустота впереди.
А Шёлк уже на самом краю - и Лина прикидывает, что хуже: потерять ее или свалиться самой. Первое? Наверное, в этом вся ее суть - любить кого-то всегда больше, чем саму себя. И собственные глупые чувства встают комом в горле.
— не упади, дурная.
И смотрит испуганно на чужую двоящуюся в глазах спину, делая еще шаг вперед - но до бывшей подруги все еще мучительно далеко. Она пытается не видеть ничего, кроме Шёлк - высота ей рушит опору под лапами, змеями устрашающе шипит на ухо. Если собственному страху еще и в глаза заглянуть - беспокоиться придется уже за себя саму.
— Это опасно и глупо, Шёлк, — все-таки набравшись сил, цедит сквозь сжатые зубы, — Иди обратно. Тебя, что, не учили? Здесь даже пахнет смертью. А ей, похоже, это и нравится.
пошли обратно.
...Но мы заложники чувств и своих секретов, ...Боли, с которой никто не знаком, как мы.
.................. ..................мотылинка » 8 лун » тени
ты притворяешься, что проживёшь и это, но вместо света касаешься только тьмы.
...Но мы заложники чувств и своих секретов, ...Боли, с которой никто не знаком, как мы.
.................. ..................мотылинка » 8 лун » тени
ты притворяешься, что проживёшь и это, но вместо света касаешься только тьмы.
Дата: Сумерки, 06-Июн-2020, 00:02 | Сообщение # 954
Оруженосец Сумрачного племени
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 71
У нее зрачки расползаются липкой тьмой, топят во мраке теплую шоколадную радужку, и солнце отражается в них, как в зеркале — кровавыми каплями, потемневшими до багрового. Ветер хлещет по лицу, в спину стрелами тихие слова — Шелк не морщится ни от того, ни от другого, у нее во взгляде ничего не меняется; смотрит все так же ровно, полупрозрачно на утонувшие в жидком золоте облака, только уголки губ чуть заметно подрагивают в ухмылке.
— Не упади, дурная, — не стой она спиной, младшая бы увидела, как иронично-удивленно вскинула брови, как сверкнуло что-то неоново-ядовитое на дне зрачков.
Девчонка разворачивается — резко, рвано, но движения все равно мягкие и скользящие, будто легкая настолько, что вслед за особенно сильным порывом ветра невольно тянется. Едва не оступается — не разберешь, случайно, специально ли — но легко возвращает себе равновесие. Может показаться, что она по краю этого обрыва каждый день гуляет, нарочно оскальзываясь и спотыкаясь, провоцируя судьбу или звезды, ни в то, ни в другое, впрочем, не веря. Может, это и не далеко от правды.
Шелк вновь обнажает клыки в усмешке, смотрит не то с вызовом, не то с интересом, но чувствует — пустоту. Не верит в чужое беспокойство и не волнуется ответно за Мотылинку — у нее это «не» выжжено клеймом на ребрах и ко всем чувствам ее привязано. Ее чужие эмоции забавляют, отзываются шкодливым котеночьим любопытством — там, где горит, всегда уязвимо — если присмотреться повнимательнее, легко найдешь, куда надавить, чтобы наверняка.
— Боишься? — звучит почти самодовольно.
Опасно-глупо-иди-обратно. Шелк раздраженно передергивает плечами, давая понять девчонке, что ни волнение, ни страх ее ничуть не заботят — или исчезни, или не раздавай советов. От Мотылинки веет этим странным, щекочущим теплом, и кажется, будто с кожи до сих пор следы прикосновений не стерлись, напоминают едва уловимой щекоткой о том, что хотелось стереть и вытравить.
— Иди сюда, Мотылинка, — прожигает взглядом, дробит на слоги чужое имя, вгрызается в каждый звук, а хочется — зубами куда-то ей в плечо, потому что злит собственная способность помнить, способность чувствовать.
да пошла ты к черту, пошла ты [indent]иди сюда[/indent]
Акварельные рисунки из детства перечеркнуты ярко-алым.
— Не р а з о ч а р о в ы в а й меня.
И между ними, кажется, расстояние вытянутой руки — подашься вперед, и делай, что хочешь. Касайся, обжигай резкими выдохами, впивайся клыками в кожу, шипением-шепотом пробирайся внутрь. Дай понять, что не все равно, что можно — на большее рассчитывать не вариант, между ними ведь ни тепла, ни привязанности,
Дата: Сумерки, 06-Июн-2020, 01:43 | Сообщение # 955
Котенок Сумрачного племени
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 690
Шёлк резко оборачивается - пошатывается - а собственное сердце болезненно сжимается, пока взгляд цепляется за чужие лапы, балансирующие в страшной близости к пустоте - не упади. не упади. не.... — Боишься? — ее самодовольство, показательное раздражение в движениях - это все как-то дико мешается ядом - его не предлагают выпить; он просачивается через воздух, по слизистым - так больно их дерет, так ненормально дергает за прошлое - эти нити уже все засоленные и истертые, их уже совершенно точно можно одним неловким движением порвать. А Мотылинка по ним, как по канатам - ходит-шатается - и едва не кривится в протесте(единственно, видимо, здравая вещь в ней) чужому холоду. Ты не можешь так поступать со мной. Но...
— Иди сюда, Мотылинка.
У мотыльков такая судьба. Их... её — неизбежно тянет к тому, что разрушает. О, да, Шелк ее одним только пустым взглядом стирает в пыль - крылья крошатся, крылья электризованной болью отдают в плечи - по позвонкам, по нервам тянутся раскаленным ноющим желанием - «я хочу к тебе.»
И страхом. Страхом, что разбиваешься зря - что этот свет, манящий и чарующий, злой свет(она ведь и смеется-скалится тебе прямо в лицо, обжигая таким до боли знакомым, материнским неприятием - ты робко крадешься ближе, пряча глаза только потому, что не можешь больше этого видеть; только потому, что в объятиях скрываются лица - и в чужом плавленом янтаре можно будет додумать так недостающую любовь) - он так и останется не твоим. Он съест и поглотит где-то на полпути, а загорится не для тебя.
Или совсем погаснет. Мотылинка думает, что лучше бы Шелк погасла - потому что не тянуться к ее шипам, к ножам, прицелено бьющим в самое больное, хрупкое и настоящее - н е в о з м о ж н о . И это током повторно бьет в лопатки. А она идет вперед, плавно течет по воздуху совсем не плавными очертаниями - кости выпирают(кости камней, пики, смотрящие на них снизу вверх), этими костями бы резать, а не резаться. А Шелк мягкая - Шелк ее зовет - и режет бессовестно интонациями и безразличием.
Но плевать, совершенно плевать, что в ее взгляде ни капли любви - ни капли всего того больного, но теплого, что есть сейчас в самой Мотылинке. Ей плевать, потому что ее зовут.
Мама ее больше никогда не зовет. Маму она уже разочаровала - холодом от нее веяло совершенно другим, более понятным.
И ей хочется зажмуриться, когда чужие глаза оказываются так близко - в них так невыносимо больно смотреть с этой не выцветающей надеждой, отражающей свет росой ложащейся на листья мяты, - и не находить. А когда-то ведь было иначе - они ведь росли вместе; она - была другая. А была ли вообще?
⠀ ⠀ ⠀ Не р а з о ч а р о в ы в а й меня.
конечно: свет совершенно не имеет жалости к мотылькам. В горло чужие слова вцепляются клыками.
− Я не хочу разочаровать тебя, Шёлк, − и этого расстояние больше нет. Мотылинка опасливо льнет к чужой шерсти, а от тепла чужого тела ни капли не легче - кажется, только душнее. И рваным, сломленным шепотом слова льются в чужую веснушчатую щеку. Хочется коснуться, но - слишком близко к глазам. Она правда больше не может в них смотреть. Вероятно, в этой попытке себя убить все-таки есть грань - и через нее она переступить не в силах. Ни одно разумное существо тоже: это было бы каким-то совершенным безумием.
Ты ужасна, но я боюсь тебя разочаровать.
Пожалуйста, скажи мне, как этого не сделать? Пожалуйста, останься м о е й ... ⠀ ⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀⠀ ⠀ подругой.
Как хорошо, что Шёлк просто некуда сейчас отступить. А Мотылинке ужасно страшно - вероятно, сбитое дыхание и сердце, стремительно бьющееся в пугающей близости с чужим - тому подтверждение.
ты правда ужасна, Шёлк. И от злости она мнет ее насмешливо-податливую, мягкую шерсть, когтями ласково впивается в нежную кожу - худые ребра глухо звенят под ее мягкими подушечками; а внутри, под перьями, хрупкое и худое тело - внутри, под обманчивой нежностью - острые ножи. А она их обнимает - и не хочет отпускать.
Последние закатные лучи скользят по их лапам - красят их в лилово-красное, густое и едкое. А впереди и по бокам - тьма.
− я не отпущу, - тебе некуда идти. и тихо, устало дышит сладостью леса и мягким теплом в шею - холодным, мокрым носом касается ее кожи.
конечно, ты, как уже привычно, оттолкнешь сама. Мотылинка, на мгновение задохнувшись, не сдерживает нервного смешка.
мать научила: любовь - это боль. и она пожинает плоды.
...Но мы заложники чувств и своих секретов, ...Боли, с которой никто не знаком, как мы.
.................. ..................мотылинка » 8 лун » тени
ты притворяешься, что проживёшь и это, но вместо света касаешься только тьмы.
...Но мы заложники чувств и своих секретов, ...Боли, с которой никто не знаком, как мы.
.................. ..................мотылинка » 8 лун » тени
ты притворяешься, что проживёшь и это, но вместо света касаешься только тьмы.
Дата: Сумерки, 06-Июн-2020, 03:43 | Сообщение # 956
Оруженосец Сумрачного племени
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 71
мы с тобой еще немного и взорвемся
Шелк готова поклясться, что слышит чужое сердце.
Ей вверяют его, протягивают на раскрытой ладони — горячее-горячее, оставляющее ожоги на коже, взять бы да хранить бережно. Только такие, как она, ничего хранить не умеют, умеют только ломать и рушить, с болезненным наслаждением глядя, как разлетается с громким звоном хрусталь чужих чувств. У нее вместо сердца — бездонная чернота, она ядами насквозь пропитана, каждый выдох губительный для других. От нее бежать следует, стирая до крови ноги, не позволяя себе оборачиваться, а Мотылинка — какая же глупая, боже, какая глупая — упрямо шагает ближе.
Чужой запах щекочет легкие — слишком близко. Словно в груди разлили горячий воск — горячо до боли и удушливо-жарко, девчонке жар волнами обжигает щеки, злость клокочет за ребрами, взрывается, осколками забиваясь под кожу. Она вся — неприятие и отрицание; едва удерживается от того, чтобы выставить вперед лапу, выпуская когти, подушечкой упираясь в чужую грудь, останавливая, не давая приблизиться. Только бы не-
— Я не хочу разочаровать тебя, Шёлк, — слова, прозвучавшие ломаным шепотом, впутываются в шерсть. Девчонка вскидывается, дергается назад, совершенно не вспоминая о том, что у нее за спиной — ничего, кроме пустоты. Сердце пропускает удар, адреналин разогревает кровь в кипяток, она улыбается — опьяненно, довольно, бесовские огни в глазах загораются еще ярче, соединяясь в созвездия.
У младшей в глазах все читается, даже вглядываться не нужно — Шелк знает, что та пугается, и это почти что ее смешит. Мотылинке идет ее имя до невозможного — глупая крылатая девочка, огня совсем не боящаяся, она идет навстречу словно бы по канату, и под ногами — пустота глубиной в километры. Бездна в предвкушении раскрывает пасть, сверкает зубами-скалами, по свежей крови изголодавшаяся.
— Если не хочешь, — срывается на рычание, вытягиваясь струной, близко-близко к ее лицу, почти сталкиваясь носами, — Убери от меня свои лапы.
Ее прошивает электрическими разрядами — одним за одним, до обуглившихся косточек, до тошнотворного привкуса гари на кончике языка. Прикосновения оставляют ожоги, выбивают из легких воздух, в ней желание замереть и не двигаться борется с желанием оттолкнуть, впечатать виском в ближайший камень, вгрызться в чужую глотку, чтобы кровь затопила рот, тонкими струйками стекая по подбородку. Шелк боли не то, чтобы не чувствует — не осознает, слишком давно они ходят за руку, слишком привычной она стала; сердце сжимается с новым вдохом — там, где должно было болеть, прорастает, раскрывая кровавые лепестки, злость. Голодные демоны дышат в шею, шепчут на ухо — подпусти к себе, чтобы после не нужно было тянуться, чтобы так маняще близко оказалась незащищенная шея, позволь ей расслабиться, позволь п о в е р и т ь.
Только сожженное в пепел сердце предательски гулко ударяется о подушечку чужой лапы.
Ее ломает неправильностью происходящего. Мотылинка слишком близко, Мотылинка путается пальцами в мягкой шерсти, касается выступающих ребер, холодной кожи — тянется туда, куда ей нельзя. И Шелк скалится ей в лицо, рычит глухо, злится, искрит оголенным проводом.
Лапы сами несут его к обрыву — да еще и так уверенно, будто он собрался прыгать с разбегу. На самом деле его, как и многих сумрачных, как минимум единожды посещала эта мысль: прыгнуть, — только кого-то неизбежно тянуло вверх, а кого-то под землю. Может, будь у Медового чуть меньше здравого смысла, он несомненно попытался бы взлететь, расправив костлявые крылья, неспособные поднять его в воздух, и сломал бы себе шею о камни. Его некому достаточно окрылить для того, чтобы он не разбился оземь..
..а достаточно окрыленные сюда и не приходят.
Именно поэтому он не удивляется, еще издали завидев тощие сестринские лопатки, так похожие очертаниями на обугленные зачатки крыльев, и почти в точности повторяющие его собственные; тормозит, по инерции очень шумно хрустит ветками о какие-то кусты, но все же замирает вдали от сидящих рядом [dashed]Шёлк и Мотылинки[/dashed], пару секунд таращится на них из-за зарослей совиными глазами, понимая, что наделал много шуму и с вероятностью в сто процентов обнаружил себя — и убегает прочь. Ему не хотелось бы сейчас подставляться под очередные ядовитые стрелы чужих слов. Меньше всего хотелось — от Шёлк.
Потому от соприкосновения взглядами он бежит так, будто на него спустили свору цепных псов. Гораздо страннее ощущается побег от глаз, идентичных твоим. Впрочем, от отражения в озере он тоже как-то раз позорно убежал.
х маковая поляна х
[indent]ты знаешь, мне ㅤㅤㅤㅤㅤㅤтакие снятся вещи, что если ониㅤв е щ и е[/indent]
если свет греет, то почему ей так холодно от чужой близости?
Почему в солнечном сплетении сжимает и душит, а не продолжает расцветать щекотливыми касаниями - почему она рычит в лицо, продолжает рвать душу словами, почему все еще не приняла? Хотя подпустила: и Мотылинка сжигает ее своим теплом сама, только не получает в ответ. Ей от Шёлк только шипение, ядовитый взгляд - касание ее носа к носу. И раз за разом чужое отчаянное желание оттолкнуть.
— Если не хочешь, — и она мятной безысходностью в ответ мажет по чужому возмущению. убери убери убери от меня свои ножи, Шёлк. — Убери от меня свои лапы. люби меня.
Мотылинка этого все еще отчаянно ждет, ищет, помнит. Мотылинка впервые так смело оказывается ближе, чем когда-либо до - и все равно не находит; она просто дышит ею, плавит легкие запахом чужого яда - и самое страшное, что даже не замечает. Так глупо не замечает собственных чувств - и не слышит собственного предательски участившегося сердцебиения; потому что слушает только ее.
карие глаза как всегда - красивые. даже если в них из чувств одна только злость.
Позади - хруст веток. Пахнет нелепостью и мимолетно проскользнувшим страхом - кто-то смотрит. И кто-то увидел. Мотылинка хочет, чтобы так и было - и, только вздрогнув, даже не оборачивается назад - без смущения улыбается в лицо Шёлк, опасно-нагло. Она лишь представляет как в чьей-то радужке глаз - их с ней отражение на самом краю обрыва; безумно и очень-очень близко. И она думает, что так кареглазой сбежать будет еще труднее.
Ведь если она сможет убедить себя, что не было никакой Мотылинки, она не сможет стереть это из чужого воспоминания - она его размажет, раздробит, но оно останется. Мотылинка его лично склеит заново.
убери убери убери — если хочешь, — она давится своим же голосом - комом встающим протестом самой себе; потому что она сама дает выбор - выбор, который давать не хочет. Но ее все еще не греют чужие объятия, если в них нет любви - они все еще колючие, больные и холодные. И отпустить она не может - потому что сама, кажется, любит; и ужасно хочет раствориться дымом, чтобы залезть в чужие легкие - чтоб под ребра к чужому сердцу; чтобы дышать чужими тайнами, чтобы зализать чужие раны. А ее не пускают. — сама их убери.
И взгляд смотрит прямо - с каким-то немым, нечитаемым вопросом. если хочешь. Скажи, что ты не хочешь.
Из Мотылинки она точно никогда не сотрет себя. Мотылинка каждый удар ее сердца, сжатый в собственных тонких лапах, запомнит и будет греть.
даже если я останусь только разочарованием. Главное — твоим.
Ей, конечно, это - ножом по сердцу; но если такова цена чужой любви, то она готова. Лишь бы вернуть все то, что было - или, может, теперь уже хочется большего? Нежная маленькая Шёлк такая же, как и в детстве - но смотреть на нее так, как раньше, давно не получается. И собственные подушечки лап все так же бессовестно остаются на чужих ребрах, пока взгляд неловко касается чужого лица.
Скажи, что ты не хочешь.
...Но мы заложники чувств и своих секретов, ...Боли, с которой никто не знаком, как мы.
.................. ..................мотылинка » 8 лун » тени
ты притворяешься, что проживёшь и это, но вместо света касаешься только тьмы.
...Но мы заложники чувств и своих секретов, ...Боли, с которой никто не знаком, как мы.
.................. ..................мотылинка » 8 лун » тени
ты притворяешься, что проживёшь и это, но вместо света касаешься только тьмы.
Дата: Рассвет, 08-Июн-2020, 06:49 | Сообщение # 959
Оруженосец Сумрачного племени
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 71
— Если хочешь, — а Шёлк знает заранее, что услышит через мгновение. Почти дыхание задерживает, смотрит на Мотылинку заинтересованно-выжидающе, уже чувствуя вкус чужих слов на своих губах. И улыбается едва не разочарованно, когда они звучат, наконец, не в головах их, а вслух, волнами прокатываясь по наэлектризованному воздуху, — Сама их убери.
«Какая ты предсказуемая, п р о т и в н о» — сказать хочется. Не сказать даже, а выплюнуть, бросить в лицо испуганно-нежное грязной тряпкой — так, чтобы, хоть вытирайся, хоть кожу с себя сорви, все равно не отмоешься, останется слоем гари на бархатной белой коже. Злость маской ложится на лицо, изламывает мягкие линии — такой нежностью только руки изрезать в кровь. Шёлк шипит сквозь сжатые зубы, набирает воздуха в легкие, слова бритвами оцарапывают язык за секунду до того, как обернуться в звук.
Но чужое присутствие выдает громкий хруст ветви и запах мелиссы, брошенный в лицо новым порывом ветра — Шелк узнает раньше, чем видит, и раздражение топит нутро расплавленным воском. Она едва не прикусывает язык — все несказанные слова кислотными каплями стекают по горлу вниз, снова не девочку, замершую напротив, а её саму отравляя. Прижимает к затылку уши, хмурится, царапает взглядом силуэт Медового — янтарь в глазах плавится, темнеет до горько-кофейного, ожоги оставляет. За то, что он видит, мальчишке бы выцарапать глаза, ей петлей на шее его внимание, расфокусированное и блеклое, как весь его образ, как каждое из движений, как крылья эти за спиной — полупрозрачные, тусклые, сожженные до основания, кажется, но почему-то еще трепещущие.
Он исчезает так же, как появился: выцветает до снежно-белого, прежде чем раствориться в воздухе, затеряться среди малахитовых хвойных вспышек. А ей хочется догнать и расцарапать ему лицо, потому что — не видел, слышишь, тебе все это п р и м е р е щ и л о с ь, выбить эту картинку из его головы и... бросить в спину что-то вроде «будь осторожен, придурок».
И только за последнее почти стыдно. Эта любовь к нему — отголоски ушедшего, битое стекло под босыми стопами. Они ей комком слипшихся репейных колючек в районе солнечного сплетения, и все внутри в кровь исцарапано. Шелк сердце бы отдала за возможность выскрести это из себя, вскрыть когтями грудную клетку, залезть под ребра, только бы вытащить все, напоминающее о прошлом, о себе прошлой, выхаркать эту слабость и забыть о ней навсегда, но-
Там, где ее бока касается подушечка чужой лапы, кожа плавится, и чужое тепло, близкое до мурашек, кажется магнетическим — тянет-тянет к себе поближе, играючи обезвреживает все защитные механизмы. Нежными ладонями оглаживая её шипы, Мотылинка пришивает к себе девчонку стежок за стежком, нити крепкие, разрывать — больно до темноты в глазах, но Шелк знает, что дёрнуться, избавляясь от этой связи — придётся.
[indent]потому что у Мотылинки — привязанность, в одержимость деформированная,[/indent]
⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀а Шелк так же не хочет.
У них из общего — только раскалённый воздух в миллиметре между лицами и скорое расставание. И нить эта чертова, которая с каждой секундой крепче становится, обвивается вокруг ребер, органы прошивает — каждое лишнее движение теперь болью отдается во всем ее хрупком теле. И осознанием, что либо сейчас, либо...
Она рывком отстраняется, шагает куда-то в сторону, обходит Мотылинку, замирая у нее за спиной.
Красный — сигнал опасности, красный — злость. Шелк красным перечеркивает щекочущее нёбо, сладкое «мы».
И жжется-жжется-жжется что-то за ребрами, кровоточит место, где нить была мгновением раньше, чужими нежными пальцами заботливо и аккуратно вшитая, заливает пространство к р а с н ы м.
— Ты же не думала, что я этого не сделаю? — голос ровный, дыхание — ровное, только сердце бьется слишком болезненно, без теплых прикосновений неизбежно замедляется, угасая, еще немного, и остановится. Шелк ухмыляется колко, глазами до пепла сжигая лицо напротив, и первый шаг в сторону леса делает, без слов говоря, что пора возвращаться. Им надолго рядом оставаться — слишком опасно, они свой кредит на время израсходовали уже давно, и датчики шкалят, таймеры бьют по ушам пронзительным визгом, вынося им приговор — х в а т и т . Шёлк заполняет паузу надломленным неразличимым смешком, в остром прищуре — танец бесов, — Не будь дурой, Мотылинка.
Так жестокие дети, смеясь, обрывают крылышки мотылькам.
Дата: Полдень, 10-Июн-2020, 06:38 | Сообщение # 960
Котенок Сумрачного племени
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 690
Она запустила свои лапы так глубоко-глубоко - почти болезненно срослась, пустив корни, и уже, кажется, чужое сердце неотделимо от своего - и под лапами оно не пульсирует, оно - пульсирует в них.
Мотылинка не дернется первой точно - хотя ей, вероятно, не сильно легче, чем Шёлк - и только боязливо ждет ответа. Она его знает заранее, хоть и каждый раз где-то глубоко греет надежду, что он наконец-то изменится. А Шёлк предсказуемо дергается - красные нити рвутся. И вот тут-то точно тяжелее всего становится Мотылинке - ее мир из этих нитей взаимосвязанных и состоит; и, когда повреждаются одни, незамедлительно рушится все - от и до, медленно, но верно, одна дергает другую.
потому что, Мотылинка, опираться нужно на себя, а не на хрупкие чужие ребра. Ей и больно, и она уже привылка. Легкое головокружение, холодом остужающая лапы земля - она лишь сглатывает горечью осевшее разочарование; а в глазах все та же безысходность вперемешку с плывущими картинками каменных пиков. Высота - болезненная, а без Шёлк рядом от страха провалиться аж тошно и дрожат лапы - она пытается не смотреть, но взгляд настойчиво возвращается к обрыву. Высота(да и не она одна) мешает мир, дергает его нервно - и, к счастью, пошатывается правда он, а не она. Мотылинка только испуганно смотрит вниз, с трудом отрывая и взгляд, и лапы.
Шёлк еще недалеко - замирает позади, и Лине бы поскорее за ней уйти. Хотя иногда становится так невыносимо мерзко от собственной привязанности, несостоятельности, глупости - что хочется наконец-то не пойти, разорвав деструктивные нейронные связи. Это, конечно, только в мыслях, только в отразившейся искренней злости в мяте взгляда, направленного на Шёлк. Бесы в чужом янтаре в ответ вновь смеются, вновь ведут свои хороводы - от них голова кружится похлеще, чем от липкого страха, навеянного позади воющей пропастью; да бесы-то и правда пострашнее будут. Высота ее не зовет, а они - зовут. И смеются, смеются, смеются...
так хочется плюнуть в ответ. — Ты же не думала, что я этого не сделаю? — заткнись, Шёлк. Она в ответ смотрит жгуче-недовольно, хочет и правда наконец-то сгореть - чтобы с этим пожаром утащить и Шёлк; и чтобы ее демоны наконец-то испугались, наконец-то болезненно завыли сами. Она злится, что они не дают ей любви - и, если так, пусть и правда горят-горят. Она ни за что не потушит.
Только и вряд ли правда подожжет. — Не будь дурой, Мотылинка.
доверять тем, кто жадно раз за разом впивается тебе в сердце - как это называется? очевидно, дуростью.
— Не будь стервой, Шёлк, — заткнись, заткнись, заткнись !! и хочется, ужасно хочется выесть отчаянной ненавистью в словах в ответ.
У нее опять из-под лап выбита почва - и все, на чем она стоит - это злость, протест и желание разодрать всю свою любовь к чертям. Только пока что любовь раздирает ее, а чужой смешок, давно уже растаявший в чужих не менее насмешливых словах, так и продолжает надоедливо тыкать остатки гордости. Шёлк почти все ее достоинство нагло разворовала. Поэтому она и идет следом, хотя могла бы выбрать другой путь до дома, кто бы ей запретил? Только сил и смелости не хватит. Потому что образовавшееся расстояние все еще тяжело стерпеть.
И гордость продолжает безуспешно бороться с неумением быть одной.
за Шёлк
...Но мы заложники чувств и своих секретов, ...Боли, с которой никто не знаком, как мы.
.................. ..................мотылинка » 8 лун » тени
ты притворяешься, что проживёшь и это, но вместо света касаешься только тьмы.
...Но мы заложники чувств и своих секретов, ...Боли, с которой никто не знаком, как мы.
.................. ..................мотылинка » 8 лун » тени
ты притворяешься, что проживёшь и это, но вместо света касаешься только тьмы.
Вниз 
[/cut]
