Незаметно подкадывается сезон Юных Листьев, пробуждая лесную природу и прибавляя жителям новых хлопот.
С Изнанки возвращаются Грозовой воин Мрачногрив и Ветряной Хмелюшек, а также Речные Ветреный и Горный Перевал.
Горечь Звёзд и Шиповник проводят собрание на Главной Поляне, где обсуждается вопрос с нападением Изнанки. По окончанию собрания верхушки призывают воителей выступить на Остров Советов и дать отпор общему врагу.
Также происходят посвящения.
В племени Теней Зарница становиться воительницей Зарево; Таинственная, Сычушка, Песнь и Молниелап получают новых наставников — Ягеля, Полымя, Зайца и Синицу. Искалеченный Можжевельник переходит в статус Старейшины.
В племени Ветра Стая и Сладянка становятся ученицами Стаей Птиц и Усладой, а их наставниками — Стриж и Лечащий. Хмелюшек, не помнящий своего имени, принят обратно в племя под именем Зеркальный.
Новая предводительница Речного племени Танец в компании Нивяника посещает Лунное Озеро, где пока не получает дара девяти жизней, но становится Звёздный Пляс.
Воители четырёх племён прибывают на Остров Советов и вступают в бой с Изнанкой, где принимают первый удар.
Обновлено: 31.03.24
Погода в игре
Солнце продолжает посылать тепловые процедуры на земли вокруг озера. Снег стремительно тает, создавая на водоёмах опасную ситуацию: вода разливается за берега. Воителям стоит быть осторожнее, чтобы не попасть в бурлящий поток и не утонуть. Среди сухой травы и белых подснежников появляются зелёные ростки, а на ветвях деревьев и кустарников уже виднеются почки. Птицы поют, животным не сидится в норах. В конце дня на чистом небе загорается пламенный закат, после потухания которого на котов всю ночь смотрят яркие звёзды.
Температура: утром +6, днем +13, ночью +7
Сила ветра: мягко дует тёплый ветер
Охота: высокая вероятность успешной охоты весь день
Травы: продолжается период сокодвижения; жёлтые шапочки мать-и-мачехи крепнут и набираются лечебных свойств, появились почки
Это самая большая граница, окольцовывающая все племена — каждый имеет к ней доступ со своих территорий. Она пролегает невидимым пунктиром по самым краям племенных владений, и именно по ней коты-воители обходят соседей, чтобы добраться до Лунного Озера, города, деревни, гор или моря. Для того, чтобы обойти её полностью, придется потратить минимум два дня, пройдя мимо густых лесов Грозы, необъятных вересковых пустошей Ветра, холмистых и горных раздолий Неба, водных звенящих долин Реки, туманных болот и таинственных лесов Сумрака. За этой границей с севера и востока лежат горы, с запада — территории одиночек, с юга — неизвестные земли. Стоит быть осторожным, если отправляешься на дальние расстояния, ведь никогда не знаешь, что может настигнуть тебя с неизведанной стороны.
Правила по количеству постов:1. Для Неба, Реки и Ветра дорога по общей границе до территории одиночек должна занимать не меньше двух постов с человека. 2. Для Сумрака и Реки путь до Лунного Озера по общей границе должен занимать не меньше двух постов с человека.
Главы патрулей, обязательно ставьте оффтопы с обновлением границ! Без оффтопа обновление не будет учитываться;
Состояние меток: требуется обновление Грозовым, Небесным племенами и племенем Ветра;
Грозовое племя: метки обновлены 22.05, требуется обновление! Речное племя: метки обновлены 12.11, обновление не требуется Племя Ветра: метки обновлены 21.07, требуется обновление! Сумрачное племя: метки обновлены 16.11, обновление не требуется Небесное племя: метки обновлены 03.06, требуется обновление!
Ночь пряная и бархатная, мажет нёбо запахами и душистыми травами.
Негорящий идет в никуда - пачкает подушечки лап остывающей пылью, собирает на шерсть пыльцу и звонкую лунную пряжу. Ему хочется спать, или идти дальше, или вернуться, или отрастить перекрученные крылья и исчезнуть под сводами небосклонных чернил. Ночь перерождается духотой и покрывалом, укутывает под ребрами трепещущее птичье сердце. Ветер скрипит, чудится скомканным, цепляется за горло, царапает легкие. Мальчик, кажется, потерялся. Или не находился никогда.
Эхо завороженный. Сердце его накрепко сшили с глухостью вод, ломким серым льдом и пустотой. он должен быть где-то не-здесь?
Эхо опять ничего не помнит. На ровных стежках воспоминаний остается кривотворная летопись, ломающаяся под неаккуратным нажатием. Недавно был потоп - потом изгнание - потом ничего?.. Не болезнь и не прихоть смешливых жестоких звезд. Собственная растерянность обманчиво мягкой леской скручивает внутренности. Под языком остается выгоревшая жесткость пластика - из ниоткуда, принесенная неизвестным ветром с неизвестных земель.
эхо хочет зарыться в расстеленное разнотравье и громко, долго дышать затравленным запахом опустевших лесов, ловить на язык и зубы светлячков, и исчезнуть Негорящий судорожно выдыхает - мысли испуганные, одуванчиковые и разлетаются от неосторожного движения - встряхивается резко. По растрепанному загривку дрожь прокатывается и падает в кости, кусая лапы.
ему холодно и тихо
____the night so black, _______that the darkness hummed слова in the woods somewhere hozier ________уголёк — 0 — тени
____the night so black, _______that the darkness hummed слова in the woods somewhere hozier ________уголёк — 0 — тени
Не хотелось забредать в загадочную глубь трепещущего леса, не хотелось ненароком подходить к наточенному острию границ, не хотелось всего этого кошмарного ужаса и тягомотины — просто хотелось поесть. Глубокой ночью Ожог ненавидит себя утреннего, потому что тогда его дурья башка почему-то не отвергла идею попробовать поохотиться в дикой природе, а не на помойках, что привычно и не доставляет зудящего дискомфорта. Тогда подсознание не среагировало, не решилось выжечь эту мысль кислотой и выбить розгами. Нет, Господи, подсознание рыбацкой леской отрезало себе язык.
Ведь не может Ожог так, чтоб случайно не нарваться на бесовскую драку с очередным недалёким, не растерять спутанные клочки своей шерсти в зубастых кустах шиповника или-что-там-ещё. Категорически воспрещается ему здраво мыслить — ведь на чьих ещё ошибках другие будут учиться, если не на его?
Иглами ядовитыми целуют увядшие травы подушечки лап, воздух (звенящий, льдистый и скрипучий) дурашливо прячет в себе огромном уксусные запахи границ, чтобы потом — в самый неподходящий момент — Ожог неожиданно понял, что он идиот, в очередной раз заплутавший с ю д а. Мотылёк летит на пожарище, муха метит в паучью сеть; мальчонка в святом незнании, безглазом-безголосом неведении, шагает вперёд. Нервным седьмым чувством что-то подозревая (этакий эфемерный подвох, что крадётся за ним нога в ногу и целится собачьей пастью в шею, щёлкает крокодильими челюстями) Ожог притормаживает.
Бред, чепуха.
Сухой, обветренной (слово-то какое мерзкое — обветренной) шелухой-кожей касается осеннего хлада. Под лапами у него дрожит озябшее луготравье, дремлют мёртвым сном зарывшиеся в землю жучки — Ожог вздыхает безрадостно, притормозив на месте и оглядевшись. Темень, ни зги не видать. У бетонных ульев хорошо было, там одноногие фонари в шляпах, пугающие зенки цветастых коробочек-машин, а здесь — первобытные развлечения. И поживиться нечем.
Запахов не различает, слышит шорох движения.
Инстинктивно жмётся грудью к стылой земле, про себя отмечая — сердце больше не бьётся в ритм часов; сердце долбится изнутри кувалдой, в острое крошево разламывая кости. И кого здесь чёрт побудил таскаться в такое позднее время? Зверь, котяра, друг, враг? Ожог тихо-тихо тянет в лёгкие воздух, нёбом змеиным пытаясь распробовать запах — тщетно. Его с недавних пор лихорадит лёгкой простудой, глотка зудит, запахи разбирать не может, малыш беспомощный; ориентируется на слух. Вены под кожей скручиваются в красно-синий букет, клянутся лопнуть и задушить, но Ожог игнорирует — с болящим сердцем каменеет.
Звуков больше, чем от грызуна, но не так много, как от лисицы — кто ты?
Под мозговой коркой жжётся мысль о том, что мальчонке незамеченному удрать будет трудно, а прятаться на едва ли не голом поле — чудно и опасно. Ожога потряхивает, он бесшумно переставляет лапы, ориентируясь на шёпот трав. Одичалое выживание научило быть диким (насколько, насколько трусливый мальчонка только может себе это позволить) и, при обнаружении опасности, либо незаметно драпать от неё, либо пробовать застать врасплох, пугать — некоторый собаки временно дёру дают, если им на морду прыгнуть. Ожог помнит об этом, Ожог крадётся ближе. Раньше бы он на такое не пошёл, (в)скрылся бы в соседних кустах, молясь Богу, чтобы пронесло.
И сегодня он бы не пошёл на это тоже, если бы не был так бездумен, голоден и зол всей ситуацией.
Его ломает дрожью, но это меньшая беда, думается ему. Мальчонка подкрадывается близко — недостаточно для прыжка, с его-то короткими лапами, но достаточно, чтобы кое-что прояснилось.
— ...ЭМ? — он всё ещё в своей забавной ползучей стойке, зовёт из-за спины неуверенно и громко. У Ожога дурное зрение, но даже ему абсолютно ясно, что силуэт к о ш а ч и й — Я... извиняюсь? — и не думает о том, чтоб подняться на лапы нормально — я, кажется, обознался...
дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда
ему становилось с т р а ш н о.
дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда
Негорящему уже кажется, будто бы он в промерзлую землю врос лапами. Из когтей белесые мраморные корни-ниточки вплелись под камни и рыхлую почву; Эхо представляет себя — он остается здесь, распускает из позвоночника ветви, из хрящей тонкие стебли, колючки из шерсти. Эхо тогда хотел бы быть ольхой, наверное. Потому что это слово тернистое, перекатывается под челюсть сладкоголосым птичьим рокотом, падает в связки и там остается. Мальчик представляет себя ольхой — с тонкой корой, под многоликими бабочками с бахромчатыми крыльями, — и не думает ни о чем.
Не думать как всегда оказывается легко и приятно. В пустом черепе расцветает кружевное плетение паучков-забвения. Они копошатся и клацают хелицерами в ушах, вползают в переплетение нервов и капилляров. Это хорошо.
Негорящий немного промерзает — снаружи льдинками, инистой серебряной пленкой кокона. Изнутри — кристальной пылью. Звуки разбегаются многоголосьем, и, думается, Эхо сейчас действительно прорастет и навсегда останется на этом месте. И мама будет разочарована, наверное, и брат будет... Мысли исчезают прямо на языке, осекаются, рождаясь под корнем и не добегая до кончика зубов. Потому что до этого ясная земля ломким ледоколом сковывается под лапами. Потому что мальчик пугается, и когти сами собой с силой цепляются за неустойчивый мир. Зрачки у Эхо широкие, томные и блестящие, а потом тонкие-тонкие, серповидные.
И сердце — сердце вспархивает, судорожно бесится, кричит— (о, эхо тоже кричит, надрывает непослушную глотку, запертый бессмысленным испугом у себя в черепе). Застревает, не сумев вылезти из-под клетки шипастых ребер. Страх зарождается вязким привкусом болотной тины и кошмаров, пачкает внутренности жгучим илом, осокой проходится по шипящим нервам. Негорящий судорожно ничего не думает — потому что безголовый дурашка не следил ни за временем, ни за ветром, ни за ветвящимися тенями, заворачивающимися над уголками глаз.
Потому что голос — определенно чужой, определенно совсем ни капельки не знакомый — кажется громовым раскатистым выдохом прямиком за плечами.
Потому что это все внезапно и слишком, не так слишком, когда видел тонущую мать, не так слишком, когда бессмысленно и шатко брел вслед за остальными, но...
потому что
Эхо пищит. Визг мягко теряется судорожно сжатой челюстью, и звук выходит совсем непотребный. Эхо пищит — по тональности выходит что-то между безгласым мяуканьем и вскриком мотылька-бражника, обжегшего крылья о жесткий солнечный луч.
Эхо пищит, и резким прыжком оборачивается в сторону внезапного звука. Припадает на дрожащие лапы, прижимается к земле (та кружится, кружится, кружится) — шерсть еще сильнее встрепывается, только почему-то на хвосте. И теперь этот хвост составляет большую часть Негорящего; большую, и, возможно, также наиболее осознанную — вся его птичья храбрость перетекает туда, цепляясь за жгут хребта. Мальчик отдает этой части право голоса, и бездумно, невидяще, распахивает пустые глаза, больные от ужаса.
Его бедное сердце выламывает кости, оглушительным набатом пульса раздирая чувствительные уши. Эхо сожрут, — мелькающими вспышками в глубине глазниц проносится, — сожрут и никто никогда его больше не найдет.
Негорящий, кажется, тихо всхлипывает от резкого приступа пронизывающего отчаяния.
____the night so black, _______that the darkness hummed слова in the woods somewhere hozier ________уголёк — 0 — тени
____the night so black, _______that the darkness hummed слова in the woods somewhere hozier ________уголёк — 0 — тени
Морозный воздух жжётся-вьётся у ноздрей, но Ожог едва-едва дышит — жмёт скруглённые уши к голове и вжимает сильнее шею в плечи, распушившись-нахохлившись от нахлынувшего страха. Былой настрой в месиво, в грязь мордой, в крошку стекольную. Под рёбрами беснуется пожар, запекая изнутри органы — Господи, кто его, грешного, за деяния безбожные наказывает? Ожог прижимает безобразный обрубок от хвоста к лапе, застывает на месте и беззвучно воет сквозь стиснутые зубы. Силуэт перед ним вздрагивает хрустким крылышком бражника и неожиданным прыжком разворачивается назад.
Ожог подскакивает на месте, молча проглатывая девчачий вопль — не жуя. У него перед глазами мир ползёт, от тревоги прячась под ядом пестрящую расцветку аспида; кости трещат, позвонки отлетают под тяжестью груза. Он не видит серповидных зрачков незваного-непрошеного, с трудом различает вопящие отблески эмоций — пятится слегка назад, обнажаясь под бледным светом луны стальной. В жизни бродяжек много моментов, когда алая ниточка жизни стирается, тонкой-тонкой кажется, будто бы не на жизнь собственную смотришь, а на эфемерную сахарную паутину. Но сейчас не один из таких моментов.
Нитка не потёрлась, побледнев, Просто Ожог самолично готов связать из неё удавку.
— Я, — судорожно вдыхает и прерывается, ещё на шаг отползая назад; места под почти детским черепом не хватает категорически, кошмарная теснота съедает остатки сознания и давит заострённой костью на мозг — я, эм... — Ожог мечется взглядом, не замечая, что собеседник его похож на громадную шишку из-за встопорщившегося в испуге хвоста. Господи, не до этого. Слова сбегают через узкие щёлочки в голове, подобно встревоженным ящеркам, когда их пытаются схватить за тонкий хвост чьи-то смуглые и потные ладошки — не нападай?
Мольбой просит на выдохе, на секунду крепко зажмурившись (возможно, ещё не теряя жалкой надежды проснуться). Ожог думает, что сам себя загнал в западню, добровольно шагнул в медвежий капкан, скатился на осенней листве (по грязище) в костёр. Он ненавидит тот факт, что не учится на ошибках, что позволил себе разок осмелеть, будто что-то из себя представляет — надо было сидеть на пригретом месте, покуда оттуда кто посильнее не согнал. Зачем сюда лез, в болото бомбочкой нырял? Многовато дерзости — Ожог думает. У него не так много времени, чтобы спасти ситуацию и остаться целым.
И он предпринимает, самое идиотское решение,
(не первый раз за жизнь).
Ожог жмурится ещё раз, прежде чем резким топорным движением перевернуться набок, раскидав в воздухе неуклюжие лапы-прутики и открыв мягкий живот, будто не зная, какие у подобного могут быть последствия. Н а п л е в а т ь — в нём теплится вера в то, что здесь всё может закончиться без железа и зубов. Ведь для столь отчаянных действий они оба, как минимум, чересчур перепуганы. Бока ходят ходуном.
В темноте — слепота в большинстве своём, но запутанный в серебристых нитях-лесках лунного света Ожог видим.
— Я здесь... мимоходом.
дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда
ему становилось с т р а ш н о.
дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда
Конечности холодные и онемели — Негорящий падает ребрами на землю, не успевая опустить бедра, полуслепой и оглушенный (земля морозит и выкачивает тепло из вен, цепляет травинками шкуру и тянет-тянет-тянет вниз); нервы натужно визжат и срезаются кипящей химией страха.
Мальчик будто бы во сне, жмурится до рези, невольных слез и ярких вспышек погибающих огней, — в том лихорадочном, полном болезни и желчи, сне на незнакомой территории.
Эхо вот-вот кажется — сейчас на спину опустятся когти, жадным клювом выгрызут мякоть глаза (мальчику так страшно, так страшно, все видения превращаются в искаженных монстров — у тех нечетное количество глаз, злобные скорченные лапы пауков, и вороньи клювы с бурой корочкой лимфы и гноя). Он хрипит от безумного, пожирающего ужаса, из горла вырывается натужный сип — и это уже не смешно, это никогда не было смешно, звезды, пожалуйста... Звезды сверху тускло-мигающие, хрусткие и леденцовые — свет от них чародейским узором запутывается в пространстве.
Мальчик жалеет: что внезапно, не думая вовсе, пошел на границу; что не вслушивался, не вдумывался, пустоголовый, птичий.
Он ждет — каждое мгновение обнаженным лезвием по плоти, взрезая нежную кожу горла и рассудка. Сознание качается на мягких волнах. Они полны дурманного яда, едкой горькости пожирающей ночи (та ночь, травяная и сладкая, исчезла; эта ночь — громоздкая и чудовищная, мать призрачных фей и луноголосых духов). Эхо плывет и тонет, и стискивает, и отчаянно цепляет когтями поверхность. Земля мурлычет и мягко стягивает его к себе в душное нутро.
Эхо обмирает — и ждет. И ждет. И—
И распахивает глаза. Прямо перед ним больше нет пустынной, глоткой влажности жерла — прямо перед ним есть сумерки, стонущий ветер между деревьев и корней, обжигающий резью влажные щеки. Перед ним — незнакомый кот (его почти не видно в утопающей ночной пелене — силуэт обрисовывается довольно явно, пылью звезд пачкая углы), не чудовище, не абсурдное переплетение калейдоскопа кошмаров. Не многозубое и многоглавое хтоническое существо. не опасность
Тишина оглушает. Рвущееся сердце бьется быстрее — намного быстрее, чем должно — но больше не отдается в кишки и голову ядовитым шипением ударов. Эхо захлебывается словами. Мальчику легко — и так же его прижимает, бессильного, ниже. Дрожь сильнее, Негорящего почти встряхивает с каждым приступом. Но теперь это не чудится гибельным, только — расслабленной эйфорией оторванных без лекарства крыльев. Мальчику легко, Эхо хо-ро-шо.
Он тяжело дышит, втягивая жадно воздух, глотая свежесть и стыд, и остатки вечернего страха, и все так хо-ро-шо. Негорящий с неслышным почти стуком падает на пузо. Встать сейчас не сможет ни за что — если его от земли оторвать за загривок, наверное, безвольно повиснет в зубах. Эхо и не встает — и не пытается, и даже не движется. Холод забирается в кости, исходящие паром и сколами пустоты, холод кусает за щеки и бока, льнет под шерсть и целует в макушку.
Эхо хо-ро-шо и хочется — невыносимо хочется — спать. Хорошо, что он всегда умел игнорировать свои желания. Мальчик встает — приподнимается даже, скорее, — на дрожащие лапы. Суставы размокли, из связок и жил вытянули всю силу. Хвост, все еще пушной и дребезжащий, кажется, перевешивает назад. Негорящий выдыхает громко, легко хрипит непослушными словами и костяным языком:
— ты не.. не ч′двище, - в горле теряются звуки, путаясь в сомкнутых связках, и влажном блеске исчезнувших размышлений, — не съешь, — он договаривает, тщательно пережевывая слоги. Никогда еще несколько слов не стоили так много — или никогда еще на это внимание не обращалось. После испуга Эхо взъерошенный, с плачущими глазами, весь взмокший и дрожащий. И, думая о том, как же он выглядит, мальчик обжигается. Смущение роится, теплится смазанными угольками на дне желудка.
ужасное
____the night so black, _______that the darkness hummed слова in the woods somewhere hozier ________уголёк — 0 — тени
____the night so black, _______that the darkness hummed слова in the woods somewhere hozier ________уголёк — 0 — тени
Дата: Рассвет, 16-Ноя-2020, 17:49 | Сообщение # 666
Оруженосец племени Ветра
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 81
Земля под боком — на сорокаградусном морозе железо. Ожог примерзает шелушащейся кожей, вырезанной изо льда фигурой стынет на месте и мысленно ведёт про себя сбивчивый отсчёт. Один, два, четыре, пять. Дыхание, затаившееся пестрокрылым бражником, бьётся безумно о плёнку лёгких, вьётся и мотает круги нервные от угла к углу. Лепестки-крылышки — размашистые, пыльные и сахарные — щекочут мягенько; лепестки-крылышки — стальные наточенные ножички — режут по органам. Ожог доживёт своё дикое бессмертие и умрёт от внутренних кровотечений, где-то в чужой странности, давясь вяжущим кровавым сиропом.
Умрёт, а туловище его расклюют-растащат по миру на оба крыла кривые пернатые. Делает неощутимый вдох. Если не умрёт, так убьёт сам. Одно другого не лучше, думается, но Ожога жарит ударом плети и мысли отлетают, распадаются на пластиковый бисер — это недоразумение. Случайность, ненужное совпадение, как в детских мультиках: они друг друга пугаются больше, чем кровь хотят пустить. Худоногий паучок-шерстинка и человек великанский. Это было бы уморительной шуткой, но Ожог не может засмеяться — только-только оживает, опустив затёкшие-холодные лапы наземь, перевернувшись осторожно обратно на живот.
— Да, — отведя в сторону взор, бормочет почти, но всё-таки предполагает дальнейший ответ незнакомцу. Спёкшееся сердце отплясывает предсмертные демонские пляски на углях — чем заслужил? Глупостью своей же? Ожог сдерживается, чтобы со злобы не зашипеть, подобно разъярённому жерлу — да, я абсолютно точно не чудовище, — утыкается невидящим мылом посеревшего взгляда себе в лапы, немножечко отойдя от дробящей кости дрожи; ему хочется пошутить, что-то в духе: «ну, если тебя не пугают городские выходцы с обезображенными лицами — то да, всё путём, я не съем».
Но это, кажется, лишнее. Ожог поднимает на секунду глаза.
Чудик приподнимается на некрепких лапах, весь отсыревший и измотанный (что очевидно); бродяжка шатко поднимается тоже, садясь напротив сутуло и зыбко, опустив голову ниже плеч. Лепестками бересклета алого разрастается под кожей кустами что-то, во многом схожее со стыдом; и Ожог не знает, что с этим делать, как стереть чернильные кляксы, марающие воздух, при том не ободрав сам лист. Как? Щёки невидно пунцовеют, прогорают под нажимом бурлящей крови — Ожог прочищает горло и выдерживает тянущуюся ужасом смущения паузу, прежде чем вновь слабо шевельнуть языком.
— Думал, ты собака бродячая, а ты... — нотки болезненные, сиплые и слегка охрипшие; для Ожога признание становится ещё более неловким, если подобное вообще было возможно — ... не собака. О чём ты, я думаю, знал и без меня, — смешливо улыбается уголками губ, не позволяя себе отодрать взгляда от мёрзлой земли — но, в общем-то... Не думал, что в такой глуши сыщется кто-то живой, поэтому извини, — за то, что я хотел тебя съесть, или типа того? — что так вышло.
дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда
ему становилось с т р а ш н о.
дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда
Дата: Рассвет, 16-Ноя-2020, 19:32 | Сообщение # 667
тени тлеют
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 317
Мир не растрескивается по швам — былое облегчение не исчезает, а незнакомец выворачивается со спины на лапы, не являясь ничем, кроме реальности. Эхо неловко скользит взглядом по сумбурным травам, пятнающим землю. Потом, вскидывает подбородок отчаянно-резким движением (он уверенный, он уверенный). Разгорающаяся ночь тлеет янтарем и дымкой, цепляется трещинами за светлеющий небосклон. Теперь зрение не подводит Эхо — не подводит ни слух, ни полые хрупкие кости конечностей.
Негорящий хочет что-то сказать, приоткрывает легонько пасть, но — светлость наступающего рассвета мягко очерчивает незнакомца. Мальчик судорожно замирает на месте, щелкнув резко зубами, распахивает глаза, и молчит.
Под сумрачной теменью незнакомец оказывается изуродован. Ночная чудовищность внезапно перетекла в рассветную — контраст нарушенных видений и реальности оказывается чересчур чарующим. Внезапность цепляет непослушный после кошмаров разум, оплетает растекающейся паутиной сонного мака разум. Выдумка-мир-воображение-истинность. Будто бы на секунду мать-ночь переплела колдовство, закрасила тонкими пятнами выдумку — и ожила. Звук чужого голоса дополняет фантасмагорию — Эхо, кажется, немного еще в полусне.
Эхо дышит (вдох и потом выдох, не забывай дышать) — и все еще молчит.
Понимание пробирается по загривку, холодными лапками впиваясь в плоть — не чудовище, кот, реальность. Мальчик блуждает светлеющим взглядом, переступает лапами на месте, вытаптывая сор. Ему неловко, и непонятно, и совсем-совсем немного страшно. Сердце совсем легкое, ракушечными гранями царапается о бока, — и трепещет. Эхо трепещет тоже, не двигается и все еще не отрывает глаз — смотрит, смотрит, смотрит. Обжигается, обмирает и быстрым неровным движением опускает голову. Становится еще хуже. Жаром неловкости и вины жгутся внутренности, горячесть искр по венам перетекает в шкуру. Негорящий, думается, сам скоро вспыхнет (вот ирония-то).
Он не должен был так смотреть. Так думать. Незнакомец — абсолютно точно не чудовище.
чудовища не умеют говорить
— да, не собака, — улыбка незаметная, мелькающая, Эхо все еще рассматривает травинки под лапами, своими и другого кота, — н-но все же это границы, тут, — мальчик замолкает, и кидает легкий взгляд, всматриваясь в чужое лицо (не чудовище), — все же можно много кого встретить, — договаривает, беспомощно умолкая. Может, и нельзя никого встретить — только вот отходящее сознание слова отдает быстрее, чем обдумывает. Чаще, чем мальчик когда-либо говорил.
Шипящий выход сквозь зубы вырывается светлой дымкой. Видимо, внутренний жар раскалился — прошелся по глотке и вверх по небу, вместе со словами выскальзывая, — извини, что перепутал тебя, с чудовищем — несколько раз.
____the night so black, _______that the darkness hummed слова in the woods somewhere hozier ________уголёк — 0 — тени
____the night so black, _______that the darkness hummed слова in the woods somewhere hozier ________уголёк — 0 — тени
Гладит-чешет ухо смущённой лапой. Ожогу жгуче-стыдно, он готов голышом закутаться в верблюжьей шерстью плетёное одеяло, поглубже, до душащей духоты. Мучительно и молча лелеет надежду быть сожранным щербатым разломом так, чтоб губы земляные-морщинистые сначала раскрылись, оголяя зубных червей и непроглядную буро-серую глотку, а затем вновь больно сомкнулись — но на этот раз у Ожога над головой, проглотив его. Дурость — думает, прикусив язык и со звоном баламутя калекой-хвостом хрустальный предрассветный воздух. Небо (обсидиановое стёклышко) оборачивается плюшевой мягкостью.
Розовато-рыжие водянистые мазки щекочут покатые плечи. Ожог, въевшись взором в лапы свои, дёргает подбородок вверх — легко-бегло осматривает собеседника, боясь показаться липким и завистливым; лишь ключевое цепляет, быстро-быстро, прежде чем вновь зарыться взглядом в землю. Юноша-скелет со спиной седой и лапами дымчатыми. Ровесник, младший, возможно — по росту не разобрать. Ожог без издёвки отмечает, что мором бродячей голодовки незнакомца сразило (как, впрочем, и всех других). Правда, путающим явлением остаются лапы, но они не резали глаза сетчатку, подобно худобе.
Кожа плавится, подобно дешёвому пластику, под взором смотрящего. Ожог тих, рвотный позыв справедливости мотает круги по желудку, мажет — честнее будет, если его тоже осмотрят, прежде чем до конца переварят. В городе один матёрый и широкоплечий дикарь издевался над тем, насколько бессмыслен мальчишеский страх взглядов, этакая детская травма; сказал, сделать морду попроще и заржал вновь. Злобный, но задуматься принудил — Ожог не брыкается, лохматя загривок игольчатый, даёт себя рассмотреть (безъязыким надеясь, что осмотр не продлится долго).
Мурашки — мерзкие, ледяные — стекают тиной болотной с шеи.
— Н-но все же это границы.
Незнакомец глядит себе под лапы, уже не буравя Ожога взором; но Господи, даже если бы он предстал перед ним с коробкой котят, ничего не смогло бы сделать ситуацию лучше. Г р а н и ц ы — кишки скручивает, комбайном скашивает внутренности, размалывая. И виток мягкого дыхания ржавой проволокой раскручивается в лёгких. Не может быть, чтобы правда границы! Густеет-твердеет во взгляде отчаянье. Ожог истерично хватает дурилку-чудилку взглядом, сдерживая ужаса вскрик: этот бродяжка, который совсем не бродяжка, худой! Х у д о й! И лапы широкие, он будто бы из Вет-ра.
Из вет- ра.
— Границы? — слюна сопровождается хрустом горла, мокрым звуком. Ожог переспрашивает почти шипя, весь в злобном неверии; на секунду даже уши к голове прижимает, но здесь же старается перехватить себя, чтобы ничего лишнего о нём не подумали — Так и думал... Э, запахов мало здесь, не сразу узнал, — врёт, будто бы думал; будто бы чувствовал запахи заложенным носом, рыхлой глоткой — обычно мы — одиночки — их за целый лес предпочитаем обходить стороной, — опускает к лапам покорёженный взор — но... В племенах больше не проводят пограничные патрули, что ли?...
дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда
ему становилось с т р а ш н о.
дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда
ему становилось с т р а ш н о.
Сообщение отредактировал Ожог - Полдень, 20-Янв-2021, 18:04
Дата: Полдень, 18-Ноя-2020, 15:26 | Сообщение # 669
тени тлеют
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 317
Мальчик хмурится, задумчиво расковыривая когтями травы, пачкаясь в душистом соке, — просто было много дел, наверное, — просто после изгнания их мир был расколот, а эти осколки перемешаны и потеряны (Эхо сам себя спрашивает — лучше ли стало маме, потом — лучше ли стало Листику, совсем тихо — лучше ли стало ему самому— нет, никогда не), — столько всего, — он неопределенно поводит плечами, поднимает уголки губ. Смешок полустертый, задушенный и почему-то совсем не правильный.
Незнакомец-не-чудовище кажется странным (не то, чтобы все — сама ситуация, они, ночь, рассвет и рождающийся день не были; но — сейчас он странный иначе). Эхо хлопает ресницами, беспомощно-глупо, хмурится и закусывает спешащий язык. Потом — передумывает чужие слова, перекатывая их во рту, вслушиваясь в интонации изнутри. Осознание беспомощное и отдает ржавчиной, солью и воспоминаниями. Собственный хребет кажется тонким, свой собственный Эхо кажется переломившимся — не знает, что сказать, не знает, что сделать. Незнакомец — одиночка.
Одиночка. Не как те — мальчик правда на это надеется — но, все же, все же.
Страх (этот — реальный, кусается и шипит под легкими) скрадывает очертания мира, не панически, но и этого достаточно — Эхо вмерзает в пыль и собственные следы. В голове жужжат и вспыхивают картины, забивается запах несуществующей битвы — хитросплетение клыков и когтей, крови, воя и звезд.
Эхо выдыхает — страх остается.
— ты далеко забрался, — дрожь в голосе добивает его, и он сам на себя шипит изнутри, — хотел что-то найти?.. — что-то сделать? что-то узнать? Негорящий так ненавидит эти подозрения, выскальзывающие из цепей самообладания. Незнакомец ничего не сделал — пока что, по крайней мере, — но тут же сонм размышлений о том, что он мог бы сотворить. Мальчик оглядывается на месте, стирая пачкающие углем, жгущие домыслы. Небо просыпается светом и облаками, хриплым холодом льдинок, плавающих в стылой крови.
Незнакомец не выглядит слишком опасным — но Эхо не является тем, кто смог бы что-то противопоставить даже ему. Тот, все же, выживал. Горького, ненастного, выстраданного опыта у него больше. У Эхо выстраданное только собственное глупое сознание. Ему не хочется отбежать, оскалиться или рвануть вперед, вырывая клоки шерсти и злобного шипения. Ему хочется, чтобы эта ситуация разрешилась хоть как-то — и, пожалуйста, не смертью.
Эхо несчастно смотрит — сам не понимает почему так. Обводит взглядом чужие черты, будто бы пытаясь соотнести с прошлым.
Ничего.
____the night so black, _______that the darkness hummed слова in the woods somewhere hozier ________уголёк — 0 — тени
____the night so black, _______that the darkness hummed слова in the woods somewhere hozier ________уголёк — 0 — тени
Сообщение отредактировал Эхо - Полдень, 18-Ноя-2020, 15:35
Незнакомец потерянный — мнёт землю, рвёт травы — говорит, что много дел, наверно, некогда всем. Ожог хочет косой ухмылкой резануть воздух, но сдерживается, чтоб случайностью (для других — дикой, обычной для него) странного этого не спугнуть. Его корёжит, подрывает изнутри при мыслях о том, что племенные мнят себя важными, занятыми. Настолько, что забывают обновлять метки на границах, которые самолично придумали, для таких же дураков, как и они сами. Катились бы к чертям, не трепали обычному люду нервы. Нет, надобно, чтоб жилось нелегко, чтоб за нарушение границ — консервировали в яме.
Дурилка-чудилка хлопает бессильно ресницами — Ожог замечает. Мальчонка необычный, будто не здесь и не там, и бродяжке он неясен-непонятен, чужд, но с ним неохотно становишься мягче и снисходительнее, потому что не хочешь лишний раз напугать неожиданным фактом, обнаружившимся ненароком. Ожог смотрит в пол, редким-редким взглядом мажа по незнакомцу. Откровение об «одиночке» изменила его в лице — тяжело было не выявить таких отличий, даже будь ты слепым на оба глаза. Бродяжка изучает свои лапы, шрамы на внутренней стороне. Ловит какую-то ностальгию.
— Далеко. Я бы не забрёл сюда, обновляй племена своевременно свои метки, — пожимает плечами, старается подделать флегматично-спокойный голос. Ожог видит, что ситуация ему подконтрольна отчасти, но его тошнит волнением: х у д о б а. У незнакомца странная худоба, он может быть с тех дурманящих вересковых земель, на которых одиночка оказывается в своих кошмарах. Ожог не может доверять этому дурилке-чудилке, ведь будет | больно |, если тот окажется тем — мы блуждаем по окрестностям в поисках еды и временного укрытия. Нам больше нечего искать.
Он слабо улыбается, не отдирая взгляда от всего-что-не-незнакомец. Воздух тяжёлый, давит на позвонки, и Ожог малость жалеет о том, что признался в своей дикости. На кожу давит взор несчастный, нитями шьет по линиям очертаний. Господи — не страдальческое, скорее изумлённое: «никогда не видел такой реакции». Обычно его шугают и гонят, либо говорят, что это ничего важного (редкость). Ожог гладит землю хвостом, не зная, как незнакомцу помочь — как помочь себе, задушив собственное недоверие, утопить опасливо горящие огоньки на мутном дне зрачков.
— Мы... Обычно питаемся тем, что не нужно убивать, — выдерживает маленькую паузу, изучая белёсые полосы своих шрамов; поднимает взгляд на незнакомца — а ты живой. Ещё и сопротивление можешь оказать, — снова смотрит вниз, неуклюже хмыкнув — понимаешь, мы не идём на риск. У нас нет целителей на случай чего, — старается случайно не оскалиться, сшивая буковки-слова в предложение — и мы не можем быть такими развязными, как племенные, которые не побрезгуют согнать нас когтями.
Понимаешь, им ведь наплевать на эти раны. Они вылечатся, у них паутина, травы.
А нам — грязь заместо бинтов.
— Просто... Думаю, ты снова испугался меня, когда узнал об... этом, но — слова царапают горло, выскакивают с хрипотцой. Ожог сегодня размяк-разнылся, сетуя на племенных племенному — мне не нужны проблемы, — просто скажи, если ты из Ветра, я сразу уйду.
дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда
ему становилось с т р а ш н о.
дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда
Негорящий давится своими размышлениями и холодным воздухом. Льдинок в крови не меньше стало — они скребутся о тонкие веточки сосудов, звонко падают вниз и собираются прямо под сердцем. Нечего искать, — слова раскалываются калейдоскопом, зацикливаются в растерянности и несчастье, — но они же что-то искали.Они же на что-то надеялись. Принесли с собой кровь, боль и смерти, будто бы верили в то, что победят. Эхо смешно, и непонятно, и скованно-скомкано, но все — внутри.
Будто бы у них был целитель — или достаточное безумие в голове.
— если бы все думали, как ты, было бы легче, — слова на грани выдоха, на грани звуков и внятности. Шелест речного ледокола, никак — речь. Эхо мерзнет, и обмирает, и цепенеет, и мороз изнутри перебирается на плечи. Приходится бездумно встряхнуться, едва-едва двигаясь — хвостом и телом, не шевеля вцепившиеся в комок стеблей лапы. Незнакомец становится почти привычен — часть солнечной картины, вымазанная смогом и углем.
Эхо никогда не был хорош в понимании других (ему бы себя понять, звезды), каждое движение он отслеживает невольно, обрывая порой себя на слишком пристальном взгляде. Страх не туманит теперь разум. Отплясывает на границах сознания, мелькая по краям зрения, щелкает довольной гадюкой в невнятных шорохах за спиной. Без страха шрамы у незнакомца более не кажутся частью не-реальности кошмаров. Без страха его очертания нисколько не совпадают с теми.
Страх не исчезает — но это тот страх, который могли бы спутать с панической осторожностью.
— здорово, что ты не собирался меня убивать, — и сейчас, наверное, тоже не хочешь. Мальчик глотает непрошеную ухмылку, блестит синющими глазами, — а целители никогда не были безоговорочным лекарством, — Эхо никогда не думал о них, как о всесильных — ему почему-то больше казалось, что многие коты выкарабкиваются из заглотнувшей их бездны с помощью звезд (и погибают — также с их помощью). Незнакомцем хочется восхищаться (даже если Эхо бы никогда не позволил себе что-то столь неправильное; черпать вдохновение следует в талантливых соклановцах, искать его у мудрых предков — никогда у одиночек, запутавшихся в границах).
Мальчик разговорчивый, удивительно и совсем беспричинно. Птичий лепет легко слетает с языка, мысли не путаются в невозможные, бессильные комки. Сейчас он почти чувствует себя хорошо — почти в безопасности. Слово громоздкое, тает в голове мириадами домыслов, слишком тяжкое слово.
А потом — вспыхивает сильнее. В вихре мелькающих чувств и смущение, и мягкая, удушливо вяжущая обида, уязвленная гордость — но они вовсе мимолетны. Отрицать было бы бессмысленно, но как же Негорящий жалеет, что незнакомец заметил. Не то, чтобы это было возможно скрыть. Не ему.
— мне тоже, — шершаво-тихо, — только тут скоро кто-нибудь да пройдет, — мальчик помнит, едва заметная суета на поляне, — плохо будет, если они придут, а ты здесь, — и он здесь, тоже. Прямо перед посвящением. Мама расстроится, если только у нее получится еще сильнее в нем разочароваться. Эхо глотает тернистые шипы в горле, те обжигают трахею и ранят легкие. Потом — обводит мир взглядом, ненадолго всматриваясь в раскаленное светило (темные пятнышки в глазах вспухают цветами).
— я могу тебе помочь, — говорит, а потом только думает (ну чем же ты помочь можешь, ты даже сам себе не помогаешь ничуть, птичка), — п-поймать рыбу? — может быть, вселенная будет милостива, может быть, подчиняясь случайному парадоксу рядом окажется озеро. Неловко ежится, встрепывается, леденеет внутренностями и обжигается словами из непослушного разума.
Может быть, из этого что-то выйдет.
____the night so black, _______that the darkness hummed слова in the woods somewhere hozier ________уголёк — 0 — тени
____the night so black, _______that the darkness hummed слова in the woods somewhere hozier ________уголёк — 0 — тени
Дата: Полдень, 20-Янв-2021, 19:28 | Сообщение # 672
Оруженосец племени Ветра
Группа: Лесные Коты
Сообщений: 81
Их засыпает льдистой колкостью снега — снег подобен зубам заточенным — а Ожог даже не понимает, когда успело так страшно похолодать, почему желудок у него до сих пор невыносимо-пуст, и зачем он беседует со странным чудиком заместо того, чтоб с делом (бездельно) скитаться в вымученном-выпрошенном борьбой одиночестве. Невидящим взглядом упирается в землю, облитую белым ядом, обжигающую, злобную — пытается спрятать грудь в плечах, чтобы сберечь стеклянные крупицы-осколочки тепла; пытается замять их, острые, себе под тощий бок, но оттого лишь больше замерзает.
Глотку рыхлую обжигает сухим январским выдохом рот в рот (искусственное дыхание, суровое возвращение в реальность). Ожог ведёт ушами, замирает, вслушивается в тишину — чудик едва ли громче, чем тревожный колокольчиковый хор, и бродяга чувствует себя почему-то виноватым и пристыжённым. Не слышит, не складывает из неразборчивых буковок смысл. Мальчонка шелестит куда-то в себя, в собственную же глотку, и Ожог с робеющей кровью пожимает плечами, готовый быть справедливо осуждённый за свою нечуткость и лёгкую глухоту. Он смотрит чудику на лапы — может, сквозь — и молчит.
— Здорово, что ты не собирался меня убивать. — Здорово, что ты не бродячий пёс, — в такт хмыкает Ожог.
«И сейчас. Ты всё ещё не бродячий пёс», — бродяжка говорит и думает грубовато, но без язвы; повторяет ранее брошенную фразу о том, что чудик — не собака, но оттого менее упоительной она не становится. С дикой собакой было бы совсем мерзко, а здесь племенной. Дай Боже, чтоб не из Ветра, потому что Ожог как-то подмечает про себя, что чудик — славный. С придурью, но кто ж здесь нетронут? Ожог вырисовывает когтем по снегу ломанные рубцы. Холод его изъел язвой, так что отмороженный палец будет меньшей бедой.
Кашель скребётся в горле, бродяжка сжимается, боясь спугнуть необычного этого шумом.
— Ну, как бы тебе сказать... Целители, может, не исцеляют раны своими сладкими поцелуями, но травки от заражения предложить могут. А у нас такое удовольствие дорогого стоит. Поверь, я протёр до дыр язык, пока зализывал свои царапинки — не попало бы в них чего.
Ожог трактует слова чудика о лекарстве однобоко, отвечает соответствующе, почти без нервов (лопатки напряжены, но то от январской лютости) и по-доброму, преследуя свою традицию делиться житейским опытом. В голосе тихим звучком поскрипывает насмешка, но и та беззубая, совсем не пытается задеть. Но потом Ожог вдруг обмирает. Осторожное напоминание о том, что племенные здесь, что ему не рады (да Бог с вами, думалось бы, не радуйтесь дальше) — ничем не лучше, чем ведро гнилой свиной крови. Ожог прочищает тихо зудящую глотку, прежде чем небрежно согласиться.
— Ага, не очень получится, — выдавливает из себя силком, мучительно почти — тебя тоже не похвалят, — подмечает ненароком. Может, это было негромкое приглашение разойтись? Ожог переваривает эти слова именно так, и уже растирает о нёбо смазанные реплики прощания, как его ошпаривает предложением о помощи. Помощи. П о м о щ и — от племенного! И неироничной помощи, а, в смысле... Ожог краснеет, хмурится, туго соображает. Резина какая-то подозрительно свежая, сценарий нестандартный, и Ожог уже не уверен, что чудик — племенной — дружище... ты весьма благороден, но я не думаю, что поблизости есть озеро. А если и есть, то не стоит тебе к нему ходить, иначе твои, ну, эти, обозлятся.
Ожог чешет хвостом по воздуху, не задумывается над следующим своим предложением.
— Может, я могу чем-то тебе помочь?
дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда
ему становилось с т р а ш н о.
дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда
Надеюсь, меня оно не коснется, подумал Смоль быстрее, чем понял, что мысль не очень-то благородная. Котят в яслях много, а наставников для них не то чтобы очень — а он, со своим одним единственным оруженосцем, вполне может оказаться под прицелом предводителя как потенциальный наставник для молодняка.
Смоли не хочется еще одного ученика. Не потому, что придется работать больше и уставать сильнее, а просто... просто не хочется. Он, разумеется, не посмеет возразить, если ему дадут еще одного оруженосца, но предпочел бы сначала доучить Зарелапа. У юноши большие успехи в учебе, и распылять силы на кого-то другого не хотелось — качество всегда лучше количества.
— Интересно было бы узнать, как много у нас тех, кто уже прошел основную программу, — Будто ощутив взгляд, который еще не был на него брошен, Смоль слегка обернулся, через пару мгновений поймав взгляд Зарелапа, — Как думаешь?
Ему уже девять. Разнообразной теорией, от истории племени и до тактик засады, воитель напичкал его основательно — Зарелап знает всё, что нужно знать. (Кроме злополучного лозунга, о звёзды...) Бо́льшая часть теории уже подкреплена усердной практикой. Однако...
— Я думаю, — Да говорит он со своим ребенком, говорит, вот, пожалуйста, — Что ты знаешь и умеешь уже предостаточно, — Похвалой это назвать трудно — скорее обычная констатация факта. Но Смоль так скуп сейчас на комплименты вовсе не из-за инцидента с валянием Зарелапа в пыли; иррациональное раздражение уже улеглось, растворилось в весеннем воздухе, и теперь воитель привычно и беззлобно, в своей природной манере прохладен, — Но тебе не хватает практики с ровесниками, чтобы окончательно закрепить пройденное.
В самом начале их боевых тренировок Смоли, в целом, удачно получалось подстраиваться под темп совсем юного племянника, постепенно повышая градус сложности. Пару раз, раньше необходимого срока, он сражался с ним в полную силу, исключительно ради науки — показать, каково это, когда тебя размазывают в лепешку, и как это неприятно. С боем примерно как с игрой в шахматы — лучше играть с более сильным противником.
Однако практика с ровесниками необходима — она наиболее приближена к реальной схватке, помогает взглянуть на свои навыки под новым углом и выявить то, что было незаметно ранее.
— Полуночник, что думаешь насчет общей тренировки наших оруженосцев?
Смоль слегка изгогнул бровь, внутренне загоревшись этой идеей. И чего они раньше не додумались? Хотя, вероятно, у Полуночника такой необходимости не возникало — своих оруженосцев он мог скрещивать в бою против друг друга. Но теперь, когда Соловушка занят с Безупречным, Ненастье наверняка не хватает боевого партнера.
На пепелище, раскинувшееся позеленевшей пустошью по правое плечо, Смоль старался не смотреть.
— Я думаю, что ты знаешь и умеешь уже предостаточно, — Зар кивает, внимательно глядя на Смолянку.
Он знает, что будет "но", до того, как наставник его произносит. Он действительно знает предостаточно, но мысленно готовится получить опровержение этого факта.
И тоже допускает мысль, что не желал бы получить младшего сокомандника. Смоль хороший наставник, Смоль просто хороший — делить его с кем-то Зарелап не хочет, Зарелап чувствует "но", повисшее в воздухе, и незаметно поджимает губы, взглядом скользя по земле под лапами. Пока существует какое-то "но", не позволяющее Смолянке признать, что он лучший, ему не нужны сокомандники. Он не позволит им соревноваться с собой, не сможет стать им товарищем.
— Но тебе не хватает практики с ровесниками, чтобы окончательно закрепить пройденное.
Вот как.
Это логично, но не очень интересно. Зарелап допускает мысль: Смолянка желает, чтобы он наработал опыт в принципе, сражаясь с разными противниками, чтобы иметь возможность в случае реальной битвы быстрее привыкнуть к чужому стилю боя.
Это правда. У него мало практики.
— Полуночник, что думаешь насчет общей тренировки наших оруженосцев?
Мнения Зарелапа не спрашивали, однако он бросает быстрый, острый взгляд на воителя, сопровождающего их с наставником. Тренироваться с Полуночником он бы предпочел с большим интересом, нежели с его учениками. В движениях Зарелапа, чуть отставшего, чтобы дать старшим возможность поговорить, тщательно скрытое самоуверенное высокомерие. Да, его валяли в пыли, показывая, каков может быть настоящий бой, но он предпочтет подниматься после подобных тренировок с чувством, что сделал все, что мог, нежели валять в пыли других.
Скучно.
Он уже знает, что общая тренировка не принесет ему особо многое. Хотя, конечно, ученикам Полуночника она будет полезна. Соловушка физически слаб, пусть и умен, и Зар предпочел бы сражаться с ним на одной стороне, нежели терпеть чьи-то попытки отработать на себе удары. Он не воспринимает его как противника, да и вряд ли почти-ученику целителя это нужно. Ненастье же действует слишком резко и необдуманно. Они уже тренировались вдвоем. Он силен и вынослив, азарта боя в нем хватит на троих Зарелапов, однако отточенные до идеала движения и огромное, невероятное желание доказать Смоли, что он достоин, побеждают простой ученический азарт оппонента.
Ненастье сражается с ним с каким-то неудержимым огнем, но внутри Зарелапа горит огонь куда более страшный, пробравшийся под кожу в самый первый день его жизни вместе с дымом и гарью. И он не позволит ему проиграть, пока Смоль наблюдает.
Зар, в отличие от наставника, вглядывается в пепелище пристально, даже обновляя метки не упуская возможности глянуть на некогда выжженные холмы.
граница с нейтралом
[off]
границы обновлены Сумрачным племенем 02.05.2021
[/off]
под пологом ночи, под солнцем, в кромешном аду⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀пусть ляжет мой путь — ведь еще не проигран мой бой
Полуночник очень хочет поскорее вернуться в лагерь и разбудить Ненастье, слушая разговоры о тренировках. Он даже думает, что дать ему отоспаться сегодня — не такая уж хорошая идея.
— Полуночник, что думаешь насчет общей тренировки наших оруженосцев?
Думаю, твой ребенок прожжет мне спину взглядом.
— Будет действительно полезно, — воитель кивает, и не удерживается от какого-то теплого мимолетного взгляда на мальчишку Смоли. Его самонадеянность не беспочвенна, но для ребенка, не знающего даже сумрачного клейма, слишком велика. И все же, пусть так. — Они с Ненастье могут хорошо повлиять друг на друга.
граница с нейтралом
we can't defy the loss, cut the loss that we consummate around the world we grow weaker as we exterminate
⠀⠀можжевельник × 17 × сумрачный принц-летописец
the human greed and our creed is all we have to share knee-deep in tragical, fabrical issues everywhere
we can't defy the loss, cut the loss that we consummate around the world we grow weaker as we exterminate
⠀⠀можжевельник × 17 × сумрачный принц-летописец
the human greed and our creed is all we have to share knee-deep in tragical, fabrical issues everywhere
Вниз 
